А рядом шум, и гости за столом.

И подошел отец, сказал: — Пойдем.

Сюда, куда пришел, не опоздаешь.

Здесь все свои. — И место указал.

— Но ты же умер! — я ему сказал.

А он: — Не говори, чего не знаешь.

Другая — параллель прямая, «Римский дневник» Вячеслава Иванова, 1944:

Но на себя, на лицедея,

Взглянуть разок из темноты,

Вмешаться в действие не смея,

Полюбопытствовал бы ты?

Аль жутко?.. А гляди, в начале

Мытарств и демонских расправ

Нас ожидает в темной зале

Загробный кинематограф.

В темной зале ... Битов это будет прямо цитировать как один из своих архетипов — цитировать, не зная о том. Вспомним: автору и читателю куда комфортабельнее как зрителям в темном зале, чем герою на экране, залитому светом совести у всех на виду. З агробный кинематограф в стихотворной «Лестнице» уже не о герое — о самом себе. В темном зале он видит теперь на экране себя. Словно бы эпилог к еще не завершенному творчеству.

Вечная частица смерти прошла сквозь битовский текст, и приходит на память еще одна, с биографической (петербургской топографической) личной поправкой, параллель поэтическая — как отсылка к родине души автора.

На Аптекарский остров...

1Карабчиевский Юрий. Точка боли. — В кн.: Битов Андрей. Империя в четырех измерениях. Т. 2. Харьков — Москва, 1996, стр. 498.

2Роднянская Ирина. Движение литературы. Т. I. М., 2006, стр. 547.

3Битов Андрей. Статьи из романа. М., 1986, стр. 164.

4 Битов Андрей. Статьи из романа, стр. 165.

5Роднянская Ирина. Движение литературы. Т. I, стр. 546.

6 Битов Андрей. Статьи из романа, стр. 166.

7 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. st1:metricconverter productid="20. Л" w:st="on" 20. Л /st1:metricconverter ., 1980, стр. 172.

8Иванов Вячеслав. Собр. соч. Т. I. Брюссель, 1971, стр. 733.

9Битов Андрей. Империя в четырех измерениях. Т. I, стр. 143.

10Из разговора Битова с исследовательницей его творчества М. Смирновой: «Себя я никогда не распинал, как своего героя» (см.: «Вопросы литературы», 2008, № 2).

11Битов Андрей. Империя в четырех измерениях. Т. 4, стр. 61.

12 Битов Андрей. Дни человека. М., 1976, стр. 342.

13 Битов Андрей. Человек в пейзаже. М., 1988, стр. 247.

14Битов Андрей. Первая книга автора (Аптекарский проспект, 6). СПб., 1996, стр. 18.

15Битов Андрей. Империя в четырех измерениях. Т. I, стр. 142 — 144.

16ВяземскийП. А. Эстетика и литературная критика. М., 1984, стр. 287, 428.

17Чумаков Ю. Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб., 1999, стр. 56.

18Битов Андрей. Статьи из романа, стр. 172.

19Битов Андрей. Империя в четырех измерениях. Т. I, стр. 130.

20Эволюция битовского героя в описании критика: «от почти Вертера до почти Самгина» (Роднянская Ирина. Движение литературы. Т. 1, стр. 547).

Афанасий Мамедов. Время четок. Полные версии двух романов. М.,

“Хроникер”, 2007, 592 стр.

Афанасий Мамедов — автор хоть и титулованный, и замеченный литературными кругами (роман “Фрау Шрам” вошел в 2003 году в шорт-лист премии “Букер”, а за рассказ “Бекар” Мамедов получил в 2006 году премию имени Юрия Казакова), но, боюсь, до сих пор не признанный так называемыми широкими читательскими массами, о чем свидетельствует и тираж рецензируемой книги — тысяча экземпляров. Между тем в книгу “Время четок” (так, кстати, называлась подборка стихов Мамедова в сентябрьском номере “Дружбы народов” за 2000 год) вошли два самых известных романа автора — “Хазарский ветер” и “Фрау Шрам”. Будучи напечатанными в полных авторских версиях в одной книге (что подразумевает продолжавшуюся все эти годы работу над текстами), они образуют настоящий диптих горьких и нежных воспоминаний и пристальной интроспекции, дилогию литературной игры и игры жизненного случая…

Афик Амагалиев из “Хазарского ветра” — такой же слабо закамуфлированный альтер эго Мамедова, как и герой его следующего романа, — уже своим происхождением обречен на мультикультурную раздробленность сознания, странствия и отчужденность: полуазербайджанец-полуеврей, он родился и вырос в Баку, но перебрался жить в Москву. Казалось бы, обычное дело, но осложнен этот биографический микст еще двумя обстоятельствами: во-первых, сложная национальная идентичность помножена на смутное время перестроечных лет и этнических конфликтов той эпохи, во-вторых, усложнена фактом укорененности в насквозь литературном сознании героя, что порождает (или является ее следствием) совершенно своеобразную оптику рассказчика.

Примерами пестрят первые же страницы книги. Так, первая фраза “Хазарского ветра”: “Баку томила весна” — своеобразная интродукция к литературной игре, амбивалентности заложенных смыслов, их мерцающему многообразию: “томила” можно истолковать в значении и физического “утомления”, и кулинарной готовки, списав оба факта на жару, а можно еще вспомнить зачин “Мастера и Маргариты” про необычайно жаркий май в Москве. Авторский текст полон экзотических и ностальгических воспоминаний о Баку, который — как Киев в “Белой гвардии” того же Булгакова — именуется чаще просто Городом: “<…> семнадцатиэтажка с падающим облицовочным туфом, раскаленные добела минареты Тэзэ-Пира, Девичья башня, остров Нарген, издали похожий на большую библейскую рыбу, треснувшие, истекающие соком гейокчайские гранаты, мужчины на рынках в кепках-„аэродромах”, в любую погоду сидящие на корточках и перебирающие четки с числовым скачком на последних зернах (2+1= для кого-то слава Богу, а кому-то не дай Бог) и непременным перебросом; девушки с кувшинами на плечах…” Но все это разведено, как коктейльная основа, крепким алкоголем, новым бытом: местную свадьбу отмечают по национальным обычаям (в шатре) и с советскими обрядами (загс, фотографии у памятника в центре города); индийские благовония привезены не купцами по Великому шелковому пути, а из магазина в Москве; молодую жену избивают по законам шариата у всех на виду, но конфликт разрешает могущественный милиционер и т. д. И покрыто это сверху изрядной долей литературной глазури: кавказская красавица оборачивается героиней Достоевского, а инцидент с поножовщиной местных авторитетов описан так же смачно, как эскапады Бени Крика у Бабеля…

Сложно структурированный микст из национального и литературного, воспоминаний и ассоциаций, кажется, гораздо важнее автору, чем собственно сюжет: упоминая в следующем романе Сашу Соколова в числе тех, кому подражают его однокурсники по Литинституту и (хотя это прямо и не говорится) он сам, рассказчик следует его заветам — “и когда я слышу упреки в пренебреженьи сюжетом, мне хочется взять каравай словесности, изъять из него весь сюжетный изюм и швырнуть в подаянье окрестной сластолюбивой черни. А хлеб насущный всеизначального самоценного слова отдать нищим духом, гонимым и прочим избранным”1. Воспоминания и есть сюжет. Поэтому не суть важно то, что составляет сюжетную канву: детская еще любовь, не оставляющая взрослого автора даже в Москве, развод родителей, их нищета в эпоху развала СССР, весьма запутанная личная жизнь с любовницами, чреватая драками и угрозой смерти от ревнивого мужа в родном Баку, а потом жизнь впроголодь в Москве, описанная во всей неприглядности женитьба на нелюбимой, угнетающей героя москвичке ради пресловутой прописки, переезд в Москву любимой мамы, ребенок от все той же первой любви, а также — сразу скажем, несколько выбивающийся и режущий слух своей неправдоподобностью — воистину голливудский счастливый конец с примирением родителей, появлением в жизни “правильной” спутницы и наконец-то популярностью и финансовым достатком из-за покупаемых картин Афика…