— Зачем ты уехал? — спросила она.

— Был молод, был молод, — сказал Сизов, с трудом выталкивая слова. — Я был убежден, что скоро вернусь. Просто понюхаю не островного, а настоящего грозного мира и возвращусь. Зато разгадав, что он такое, в чем его сила. Не знал, что такая там вязкая жизнь. И что она тебя так засасывает. Что каждое утро нужно доказывать себе самому, что ты не сдался. Что люди тебя не обтесали. Что ты нисколько не изменился. Такой же рубака и путешественник.

И тут он заговорил свободней. Слова уже обгоняли друг дружку.

— Я очень любил тебя, Поликсена. Какое там “очень” — жалкое слово. Пустышка. Оно ничего не значит. Я так любил тебя, Поликсена, что перехватывало дыханье. Но был я на редкость глупо изваян — мне все хотелось тебя удивить. Внушить, что твой муж — не то, что другие. Я вбил себе в голову: если вернусь, это покажется капитуляцией. И прежде всего тебе, Поликсена. Окинешь своим презрительным взглядом и выдавишь: ну? Приполз, неумеха? Вот так ты хлестнешь меня вопросцем — я ощущал на щеке пятно, выступившее после удара.

А я любил тебя, Поликсена. И с кем бы ни сравнивал, видел: ты лучше. Я так любил тебя, Поликсена, что было самому непонятно. И хоть у вас отменили ревность, но даже сегодня, седобородый, когда я смотрю на руки Нестора и думаю, как эти вот руки мяли и тискали твое тело и грудь с сосками, так дивно похожими на свежие ягоды малины, тающие в мужских губах; когда я подумаю об этом, я вдруг ловлю себя на желании, на диком, почти безумном желании, чтоб ты ложилась в постель не с одним счастливым Нестором, нет, со многими — чтоб и ему изменяла тоже! Ах, дьявольщина, я все понимаю. Не должен я был тебя оставлять, а если оставил, так не канючь, не жалуйся, не скрипи зубами — но отчего-то не получается. Не властен над собою, не властен!

— Ну хватит, дурачок, успокойся, — сказала она по-матерински. — Не надо доказывать свою удаль. Не мучай себя, не борись со сном. Достаточно. Угомонись, мореплаватель. Побереги свое здоровье. Да и с меня довольно. Что делать? Пока ты сражался за лучший мир, с меня опадали листья. Шло время. Я уже не юная женщина. Не постарела, но стала старше. Мы увлеклись с тобой. Перебор. Только прислушайся, как тут тихо. Так тихо лишь у нас — на Итаке. Мы сами — часть этой тишины. А тишина — это часть вероломства.

3

Пока они любили друг друга, пока потом они вспоминали, как в юности любили друг друга, снаружи, у статуи Одиссея, собрался Верховный совет мудрейших. Кроме Пал Палыча и Нестора в совет входил терапевт Чугунов, высокий лысоватый мужчина со страстным взглядом Савонаролы. Входил в Совет менестрель Виталий, сладкоголосый любимец Итаки, с изогнутой гитарой в руках. Была еще миловидная дама по имени Зоя, весьма энергичная, с короткой стрижкой, с решительной пластикой. Сразу же можно было почувствовать присущую ей деловую хватку.

Виталий, человек с шевелюрой, с волнистой фигурой, очень ритмично перемещающийся в пространстве, нежно поглаживал гитару.

— Прошу прощенья, что я не один, — сказал он, перебирая струны. — Но мы с ней дополняем друг друга. И мне без нее и ей без меня свойственна некая неуверенность. Не говоря о незавершенности.

— Что с вас возьмешь, с людей искусства, — угрюмо пробурчал Чугунов.

Пал Палыч нетерпеливо сказал:

— Не нужно приносить извинений. Тем более таких ритуальных. Мы слышим их далеко не впервые. Надеюсь, что Нестор вас ввел в курс дела.

— Я очень старался, председатель, — вежливо откликнулся Нестор.

— Боги мои, Сизов вернулся, — с чувством проговорила Зоя. — Первая любовь, господа. Сердце сжимается. Где он, кстати?

— Спит с Поликсеной, — сказал Пал Палыч.

— Понятно. Дождалась Пенелопа. Не первый я день живу на свете, и все же мужчины непостижимы. А впрочем, все поросло быльем, теперь мы — ближайшие подруги. Просто вдруг вспомнилось, как искусно она увела от меня человека, который во мне души не чаял. Апломб, презрительная гримаска, многозначительная улыбка — такая тактичная демонстрация интеллектуального ресурса. И наконец — полускрытый намек на собственный сексуальный Кувейт. Короче, проверенный арсенал. Недаром судьба ее наказала.

— Довольно, Зоя, — сказал Пал Палыч. — Речь не о том, что Сизов уехал. Суть в том, что он сегодня вернулся. И это порождает проблему.

— Я виновата, — сказала Зоя. — Но, вспомнив собственную нетронутость, да и наивность, я вдруг подумала: мужчины бывают еще наивней. Прошу у вас прощения, Нестор. И в мыслях не было вас обидеть.

— А я совсем не задет. Валяйте, — великодушно позволил Нестор. — И вас я по-дружески понимаю. Приятно вспомнить свою нерасколотость, доставшуюся первопроходцу.

Пал Палыч властно остановил его:

— Нет времени, коллеги, нет времени. Советую не превращать Совет — к тому же экстренный, чрезвычайный — в какой-то вечер воспоминаний. Тем более мудрецам известно: тогда ностальгия имеет смысл, когда превращается в проект и обеспечивает продукт. Мы здесь восстановили античность и трогательную ее непосредственность — она и дала Итаке покой. Оглядываясь на пройденный путь, мы можем сказать: наш образ жизни и взгляд на нее уже обрели свою концептуальную четкость. Однако сегодня возникла проблема, и эта проблема — мой сын Сизов. Верится, что не я один испытываю сейчас озабоченность. Наш доктор, а он весьма компетентен, по-моему, со мною согласен.

Доктор сказал, пожав плечами:

— Все, к сожаленью, предельно ясно.

— Проблема есть, — подтвердила Зоя. — И если я вспомнила былое, то вовсе не оттого, что я женщина, которую некогда оскорбили.

— Прошу вернуться в сегодняшний день, — настойчиво произнес Пал Палыч. — Вернее — в сегодняшнюю ночь. Мы знаем: мой сын непредсказуем. Ваша позиция, господа.

Виталий небрежно тронул струны:

— Не вижу я никакой проблемы. Я думаю, что они родятся, когда в них возникает потребность. Как возникает потребность в ритме. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Он снова коснулся пальцами струн и неожиданно пропел:

— Вам хочется в президиум? Вам мало суеты? А я хочу в Элизиум. В страну своей мечты.

Зоя сказала:

— Лестно, коллеги. Присутствуем при рождении песни.

Валерий кивнул:

— При зарождении. Не зря я твержу себе постоянно: только взберись на спину ритму — и он, как верный конь, тебя вывезет.

— Президиум ему не по нраву. — Пал Палыч покачал головой. — А что такое — Совет мудрейших?

Виталий миролюбиво сказал:

— Поэт, как известно, пишет одно, живет по-другому. Обычное дело.

— Зря, небожитель, вы так откровенничаете, — сказала неодобрительно Зоя.

— У каждого свой стиль, дорогая, — сказал Виталий. — Я не подпольщик. Я — менестрель, анфан террибль. Мое обаяние — в откровенности.

— У каждого есть свои милые слабости, — сказал рассудительно Пал Палыч. — Но мы работаем над собою. В Совет мудрейших войти не просто. Кто это сюда направляется? Ты, Поликсена?

Пал Палыч был прав. Она оглядела всех собравшихся, и сразу лицо ее посуровело.

— Простите, я не стану мешать вам.

— Пока еще ты нам не мешаешь. Наоборот, ты вышла кстати.

Виталий приветствовал Поликсену на свой легкомысленный манер:

— Кланяюсь деве, сошедшей с ложа.

— Мог бы и помолчать, бесстыдник, — сказала женщина.

Бард возразил:

— Будь я бесстыдник, я бы сказала: привет тебе, еле сошедшей с ложа.

— Он спит? — спросил Поликсену Нестор.

— Должно быть, — ответила Поликсена, — он ведь устал.

— Да, разумеется, — промолвил Нестор едва улыбнувшись.