Туманится в голове, мутится… Знакомый двор… дом… железная собачья будка у ворот...

Привычные запахи, голоса...

И конечно же, голос Анвара!..

Вот если бы однажды он и на самом деле протянул руку, потрепал, взъерошил загривок… сладостное ощущение знакомой, родной руки!..

Уже часто стучит сердце в ожидании этого мига — и вот уж и впрямь протянул, действительно коснулся, взъерошил!..

Взлаешь визгливо во сне, встряхнешься, одурело оглядываясь.

Нет Анвара… и дома нет… ничего нет… все по-прежнему. То лай, то вой из соседних клеток. Несет соляркой от стоящих поодаль боевых машин... Со стороны кухни веет запахом осточертевшей перловки...

Тоска!..

Разочарованно опустишь голову на лапы, зевнешь надрывно, со скулежом.

Снова закроешь глаза.

Сколько еще до следующей кормежки! — нескоро...

Грузовик пересчитал все колдобины пятикилометровой грунтовки, проложенной от шоссе к полигону, подъехал к вагончикам и остановился. Буро-желтая пыль поплыла в перекошенный брезентовый кузов, ложась на мешки и коробки.

Хлопнула дверца. От кабины слышались голоса — водитель с кем-то разговаривал. Через несколько секунд в кузов заглянул человек лет сорока в потертой форме со старшинскими знаками различия на погонах. Пузо его свешивалось через поясной ремень и отчасти напоминало бараний курдюк.

Некоторое время он шевелил усами, рассматривая Анвара. Потом спросил:

— Ну и что ты сидишь?

Анвар встал.

— Давай коробки!

Анвар с натугой поднял одну из коробок с сухпайками, поставил на борт — и не удержал.

Коробка тяжело шмякнулась о землю и треснула.

— Ну понятно, — протянул старшина.

В черных его глазах, с прищуром разглядывавших присланного солдата, растерянно топчущегося в кузове, выражение незначительной угрозы мешалось со столь же незначительным выражением жалости.

— А ну-ка слазь!

Анвар кое-как слез. Выпрямился.

— Ну?

— Что?

— Фамилия! Звание!

Анвар подумал, морща лоб. Потом тихо сказал:

— Рядовой Назриев...

— Ты что, не в себе? — с брезгливым интересом спросил старшина.

Анвар молчал некоторое время, потом пожал плечами.

— Я кого спрашиваю! — Старшина повысил голос. — Ты дурку не гони! Тут тебе не в гостях! Соберись! Еще коробку уронишь — три дня жрать не будешь! Я — старшина Каримов! Старшина Каримов и не таких обламывал! Понял?

— Так точно...

— То-то же!.. — старшина чуть сбавил обороты. — Приходи в себя, а то хуже будет. Будешь придуриваться, я тебе руки-ноги повыдергаю. Тут за дураков вступаться некому! Тут полигон, а не детский сад!..

Старшина говорил, говорил, и в какой-то момент Анвар отвлекся от его довольно однообразной речи. Над зеленой долиной струился душистый ветер весны. Наплыло облако, подхватило Анвара, понесло, и он задумался о том, как почти такой же теплый, душистый ветер касался лица у ворот дома... Просто удивительно: стоило лишь хлопнуть калитке за спиной — и сразу он слетал откуда-то, начинал ластиться, ерошить волосы, — ну будто специально топтался здесь, дожидаясь!.. Понятно, во дворе-то ветер себя скованно чувствовал, не было ему там простора — изредка только с шелестом пробежит по верхушкам яблонь и тутовых деревьев, прошуршит виноградной листвой, и все тебе гулянье; а на улице раздолье — вот он и резвится, щетинит траву на обочине, потом и дорожную пыль совьет в прозрачную воронку!.. А как он шумит в ущельях, когда из-за горы Шох надвигаются тяжелые тучи! Его широкий голос похож на плач, на печальную песню!..

— Что? — удивленно спросил Анвар, вновь обнаруживая себя перед лицом невесть откуда взявшейся действительности.

Старшина осекся, поиграл желваками на скулах и несколько раз сжал и разжал кулаки, будто проверяя их на готовность к действию.

— О чем я сейчас говорил? Быстро!

Анвар сморщился, припоминая. Правда, а о чем он говорил? О ветре рассказывал? Да, кажется... точно, о ветре рассказывал этот человек... старшина-то этот... как его фамилия?.. называл он свою фамилию или нет?..

— О ветре, товарищ старшина, — неуверенно ответил он.

Оплеуха свалила его наземь.

— Я тебе покажу “о ветре”, говнюк! Встать!..

А когда начал подниматься, старшина злобно пнул тяжелым ботинком в плечо, и Анвар снова опрокинулся в пыль.

Ночью небо — серебряное сито: пролилась сквозь него вода недавними дождями, и теперь только чистые зерна жемчужных звезд помаргивают в нем да лежит крупный белый клубень крапчатой луны.

А под серебряным ситом торчат червленые стебли иссохлой полыни и каких-то колючек. Бугристая степь звездной ночью похожа на старый шерстяной платок. Вздохнет ветер — всколыхнется платок; кажется, кто-то собрался было его скомкать, но отчего-то передумал...

И все шорохи, шорохи! Тревожно — что за звуки? что за тени вокруг? Вот и брешут псы почти беспрестанно, взбадривают друг друга. Только утихнут на минуту, как тут же нба тебе — взлает сдуру один, а за ним и все другие, ждущие светлого утра по своим сетчатым закутам, подают голос — мол, мы тоже тут! мы не спим! мы при деле!..

Но спать их беспрестанный брех не мешает. К вечеру так умотаешься, что уже ни до чего. Рухнешь на койку, провалишься в сон до самого утра. То есть не до утра, а до конца ночи, когда в пять без четверти дневальный потрясет за плечо. Тут надо сразу вскочить и одеваться. А то однажды, в один из первых дней, Анвар нечаянно снова заснул. И когда повар, поднявшийся получасом позже, пришел на кухню, ожидая увидеть давно разожженный огонь и закипающие кастрюли, то обнаружил лишь холодную плиту. И, понятно, клокоча от негодования, двинулся выяснять, где его помощник и почему он не приступил к работе в положенное время. Ну и... ну и, в общем, лучше сразу сесть и одеваться. Как, собственно, и положено солдату при побудке. Потому что мало того, что в тот раз Хамид разбудил его мощной плюхой, свалившей Анвара с кровати на пол, так потом еще все утро никак уняться не мог: орал, что у них тут и так курорт и что если бы, мол, тебя, придурка, сунуть в нормальную часть, так через три дня сдох бы от побоев!.. И обещал старшине Каримову нажаловаться. И замахивался несколько раз. Хотя больше не бил.

Доля правды в его словах была, конечно... видел Анвар нормальную часть, уж чего доброго... тут, на полигоне-то, по сравнению с нормальной частью жизнь и впрямь была чистой воды курортом.

Личного состава — семь человек, Анвар восьмым стал. Четверо, стало быть, рядовых, три сержанта да старшина Каримов. Три солдата занимались собаками. Сержанты — техникой. Техника была, похоже, утильная, почти как на машинном дворе у дяди Шукура. Во всяком случае, сержанты все втроем беспрестанно с ней возились, и в результате им то танк удавалось ненадолго завести, то БТР. Огромный, до окоема, дикий пустырь, на котором они жили, был, вероятно, никому не нужен, и нападать на них было некому. Но караульная служба была как везде, никуда не денешься. В общем, Анвара Каримов бросил на хозяйство, назначив главным за собачью готовку да и вообще за все.

Анвар и рад был — не хотелось даже смотреть в ту сторону, где выли в клетках псы. И не потому, что были они ему противны, а просто сердце до боли сжималось, когда он представлял, как однажды в тючках, что вьючат на собак перед кормежкой, окажутся не кирпичи, а натуральная взрывчатка и, сунувшись под танк, пес получит не добрую миску перловки, а... Ничего не получит, только сам разлетится в мелкие клочья. Ну еще, возможно, при удаче-то и танк подорвет.

А хозяйство — что ж. Ему ли, кишлачному пацану, не знать: хозяйство так устроено, что как ни крутись, а все равно никогда его до конца в порядок не приведешь. В деревне ведь тоже: не успели посеять — пора косить, не успели сено просушить — беги виноградные побеги обламывать, не успели толком обломать — по садам ранние фрукты пошли, бери молоток, ящики под них готовь... В общем, хвать-похвать одно за другим, да так и не расплетешься до поздней осени.