— Хорошо, я не буду вас больше перебивать, сеньор; вы сказали, что этот проводник спас вам жизнь и что вы на него так надеетесь, вследствие той благодарности, которую вы питаете к нему за ваше спасение… вы видите, что я хорошо помню ваши слова.

— Действительно, сеньорита; итак, этот-то проводник берется выгадать целых три дня в нашей дороге и довести нас в двадцать четыре часа до почти теплых мест.

— Вот это, как мне кажется, будет очень выгодно Для вас, сеньор; но позвольте мне опять заметить вам и повторить вам еще раз, что я не вижу, почему это может относиться ко мне.

— Извините, сеньорита, за одну неточность, вы сейчас же узнаете, в чем дело: меня послал сюда именно этот-то проводник.

— Это становится в высшей степени интересным.

— Да, сегодня утром мы ходили и разговаривали…

— Это очень интересно, — прервала она серьезным тоном.

Капитан улыбнулся и продолжал:

— И тогда-то проводник мне сказал: я могу, если вы только пожелаете, доставить вам возможность сократить огромнейшую часть нашей дороги и провести вас в двадцать четыре часа в теплую местность… но только, — добавил он, — я не скрою от вас, что дорога, по которой нам придется ехать, будет очень затруднительна и особенно гибельна, настолько гибельна, что даже самые храбрые люди дрожат, проходя по ней, это такая дорога, по которой можно ехать только двумя способами: то есть пешком или верхом. В вашей группе есть женщины и дети, а потому… подумайте и не делайте ничего наобум.

На что я отвечал: женщины и дети, находящиеся в моем лагере, нисколько не беспокоят меня, и в сущности я забочусь только об одной особе, которую я бы не хотел подвергать всем неприятностям такой опасной дороги. «Кто же эта особа?» — спросил он. «Донна Розарио», — ответил я. «А, — заметил он, — вы интересуетесь этой молодой девушкой — так что же мешает вам обратиться к ней и спросить ее, чувствует ли она себя способной довериться своей лошади. Это так просто, а вместе с тем вы тогда совершенно успокоитесь, к мы узнаем, чего мы должны держаться и как поступать». — «Действительно», — ответил я.

И вот почему, сеньорита, позавтракав, я решился беспокоить вас.

— А, так это вот вследствие чего?

— Ну да! И, как вы видите, очень просто.

— Но в таком случае, соображаясь с вашими словами, я вижу, что это не проводник просил вас сообщить мне об этом, но вы сами нашли нужным сделать это.

— Вы это находите, сеньорита?

— Так кажется.

— Действительно, это могло случиться, но теперь все так перемешалось в моей голове, что я сознаюсь перед вами, что мне трудно сообразить, кто был первым в этих словах. Но так как это не стоит даже того, чтобы о нем говорить, то я перехожу к главному и прошу вас, сеньорита, подумать и сообщить мне, можете ли вы доверить свою драгоценную жизнь лошади в таком трудном пути, который предстоит нам?

— Или я вас дурно поняла, капитан, или вы без всякого намерения упустили из виду несколько таких подробностей, которые между тем очень важны.

— Я знаю, о чем вы думаете, вы говорите, вероятно, относительно повозок и багажа; не правда ли, сеньорита?

— Да, сеньор капитан.

— Что касается до повозок и багажа, то они останутся сзади, под защитой нескольких верных людей, которые будут следовать по простой дороге. Они соединятся с ними в саваннах, куда мы прибудем двумя или тремя днями раньше их.

— О, теперь я отлично понимаю; это так просто.

— Итак, сеньорита, какой же будет ваш ответ?

— Боже мой, капитан, — проговорила она с грустью, — эта жизнь, которую вы находите настолько драгоценной, нисколько не привязывает меня к себе, и для меня все дороги хороши; я буду следовать за вами, нисколько не колеблясь, через самые опасные места.

— Извините, сеньорита, если я вам замечу, что или вы меня совсем не понимаете, или не хотите понять, потому что не отвечаете на мой вопрос.

— Я прошу у вас извинения, капитан; мне, напротив, кажется, я отвечаю на ваши слова самым категорическим образом: вы меня спрашиваете, не так ли, согласна ли я следовать за вами по опасным дорогам; я вам отвечаю: да; тут нет никакой двусмысленности.

— Хорошо; стало быть, вы решаетесь отправиться на вашей лошади?

Молодая девушка молчала.

— Я требую от вас ответа, сеньорита.

— Хорошо… — сказала она, делая над собою усилие, — вы требуете от меня откровенного ответа, сеньор; уверяю вас, что я не только не такая хорошая наездница, чтобы исполнить то, что вы требуете, но даже не знакома с первоначальными правилами верховой езды и никогда в жизни не садилась на лошадь.

— Этого достаточно, сеньорита; я ухожу.

— И вы решаетесь?

— Мы будем продолжать наше путешествие по той же самой дороге; это отнимет у нас более времени, но зато не заставит нас сильно рисковать. Прощайте, сеньорита!

— Как, Розарио! — вскричала Гарриэта, как только вышел капитан, — вы американка и не умеете ездить верхом!

— Молчи, милая моя, — ответила молодая девушка, обнимая ее, и прибавила с тонкой улыбкой: — В настоящую минуту я не должна уметь ездить верхом.

— Но я думаю…

— Ты думаешь мало: ты такой еще ребенок. Проводник, о котором говорил капитан, нам предан. Если этот человек, который меня не знает, — сказала она, понижая голос и слегка покраснев, — посоветовал капитану предложить мне сделанные им вопросы, то это для того только, чтобы я отвергла их и отвечала на них ясным и категорическим отказом; понимаешь ты теперь?

— Да, да! — вскричала радостно девочка. — О, вы хитры, госпожа; вас не легко обмануть.

— Увы, бедное дитя, несчастье делает нас осторожными; когда бываешь окружена, как мы теперь, постоянно изменами и западнями, то ум изощряется и становится ясновидящим; лукавство и притворство единственное оружие, которым располагают невольники; мы можем бороться с нашими врагами только посредством ловкости и хитрости.

Так как наступил час отъезда, то капитан Кильд приложил к губам горн и дал сигнал к выступлению. Проводник не возвратился еще, но так как он доставил все нужные сведения относительно направления, по которому нужно было следовать, капитан Кильд, казалось, не беспокоился об его отсутствии и стал во главе отряда.

Путешествие было очень затруднительно. Было темно и сыро; страшный холод, несмотря на то, что эмигранты были хорошо укутаны, пронизывал их до костей. Хлопья снега носились в воздухе, дорогу часто перерезывали глубокие пропасти, которые требовали от проводников большой осторожности, чтобы не свалиться в них с животными и повозками. Только и делали, что взбирались и спускались; иногда путешественники принуждены были переходить вброд целые потоки, вода которых была невыносимо холодна.

Отряд подвигался вперед молча; если и слышалось подчас слово, то это слово было энергическое проклятие или ругательство.

Этот неприятный переход, во время которого прошли только небольшую часть дороги, продолжался до четырех с половиною часов вечера — до часа, с которого уже начиналась ночь; караван дошел до прогалины, похожей на ту, где он останавливался утром.

Огромный огонь, похожий на костер, пылал посреди прогалины. Бенито Рамирес стоял перед огнем, опираясь руками на дуло своего ружья, и поджидал отряд.

Эмигранты, ободренные видом огня, ускоряли шаг насколько это было возможно, чтобы поскорей обогреть свои окоченевшие от холода члены.

Повозки были отпряжены, мулы развьючены, устроили лагерь с необыкновенной быстротой, но так как предполагали провести на этом месте целую ночь, то приняли самые серьезные предосторожности. Повозки были привязаны одна к другой в виде креста св. Андрея; оставшееся между ними пустое пространство было завалено срубленными деревьями, затем были расставлены палатки; часовые расположились вокруг всего лагеря, зажгли громадные сторожевые огни, которые должны были поддерживаться всю ночь.

Когда все эти предосторожности были сделаны, путешественники получили позволение приготовить себе ужин, за который они принялись так деятельно, как этого мог только требовать пробужденный аппетит долгой ходьбой по дурным дорогам.