— О, о! Это кажется делом нешуточным, — сказал Петрус.

— Далеко нешуточным, — продолжал Мишель. — Но как добыть сведения, как удостовериться, что ложь, что истина во всем этом?

— В котором часу обоз проедет завтра по той дороге, которую мы караулим? — спросил Оборотень, не ответив на вопрос Мишеля.

— Не ранее двенадцатого часа утра.

— А теперь который час, командир? Мишель поглядел на часы.

— Сорок минут седьмого, — ответил он.

— Ладно, времени еще довольно. Не тревожьтесь, командир, ведь я отправил моего мальчугана вперед, у выхода из деревни, как вам известно.

— С какою целью?

— Да чтоб сведения же собрать! Мальчуган, изволите видеть, везде пройдет, никто его не заметит, никто и остерегаться не будет, ребенка охраняет возраст, а он себе слушает да высматривает, везде сует нос и часто узнает гораздо более, чем можно разведать взрослому, которого каждый шаг на примете.

— Не говоря, что ваш сынишка и маленек, да хитренек со своим видом «знать ничего не знаю», — заметил Петрус.

— Чертенок сущий, весь в почтенного батюшку! — захохотал Паризьен.

— Шутник! — также со смехом ответил Оборотень. — Правда, он парнишка смышленый и расскажет нам всю подноготную.

— Понятно, теперь он высматривает западню, — сказал Петрус.

— Я так и чую ее, — заметил Паризьен и осушил рюмку водки.

— Ничего нельзя решать вперед, — возразил Мишель, — не надо заходить далеко, чтоб не приходилось потом отступать.

— И физически, и умственно, — заключил Петрус, — не так ли, командир?

— Приблизительно, надо выждать верных сведений, прежде чем решить, какого образа действий нам держаться; это не помешает нам быть настороже.

— Капрал Освальд! — позвал Петрус.

— Иду, сержант! — откликнулся молодой человек, подходя.

— Так как вы позавтракали, то возьмите четырех человек и сделайте обход, чтоб удостовериться, все ли в порядке.

Молодой человек поклонился, выбрал четырех волонтеров и вышел с ними.

— Я только что хотел просить вас послать патруль, вы предупредили мое желание, благодарю вас, любезный Петрус.

— Не за что, командир, теперь нам пуще прежнего надо смотреть в оба, я чую измену в воздухе.

— И я, — сказал Мишель.

— То есть так и разит изменой, — подтвердил Паризьен.

— Если они это сделали, — проворчал Оборотень сквозь зубы, — то, надо сознаться, это верх гнусности, из рук вон.

— На что вы намекаете, Оборотень? — спросил Мишель.

Контрабандист тряхнул головою.

— Терпение, командир! Дайте вернуться моему мальчугану — он расскажет нам, что видел, и тогда я узнаю, прав я или нет, до тех пор я предпочитаю молчать — лучшее средство, чтоб не ошибиться.

— Хорошо сказано, Оборотень, и как подобает человеку осторожному, — заметил Петрус. — За ваше здоровье! — прибавил он, чокаясь с ним.

— За ваше, сержант, и много лет вам здравствовать! — ответил контрабандист смеясь.

Потом он залпом осушил свой стакан, и бывший студент добросовестно последовал его примеру.

Протекло довольно много времени.

Мишель Гартман уже встал из-за стола и расхаживал взад и вперед по шалашу с задумчивым видом.

Паризьен растянулся на полу, ногами к огню, и спал, Петрус разговаривал с Оборотнем вполголоса, остальные же вольные стрелки уже давно все храпели громовым храпом.

Вдруг Том, который лежал возле огня, встал, навострил уши, помахал хвостом и, слегка залаяв раза два-три, одним прыжком очутился снаружи.

— Это мой мальчуган возвращается, но он не один, — обратился Жак Остер к Мишелю, который посмотрел на него вопросительно.

— Как же вы знаете это? — спросил Петрус.

— Том мне сказал, — ответил контрабандист с самым серьезным видом.

Опешив от странного ответа, Петрус взглянул на него почти с испугом — он не постигал невидимой связи между собакой и хозяином, в силу которой они понимали друг друга по слову, по знаку.

Мишель опять заходил по шалашу.

Протекло еще несколько минут, потом послышались голоса и шум шагов, наконец, одеяло, служившее дверью, было приподнято и несколько человек, один за другим, вошли в шалаш: сперва капрал Освальд, за ним мальчуган с плутовскою рожицей, который на ходу играл ушами своей собаки, а затем прелестная молодая девушка в туземном костюме, зябко кутавшаяся в накидку из простой материи, какие крестьянки носят в Вогезах.

Шествие замыкалось четырьмя вольными стрелками, которые составляли патруль.

За этими разнородными лицами одеяло опустилось снова.

Капрал Освальд подошел к Петрусу рапортовать, а мальчик, все сопровождаемый собакой, подходил в это время к отцу, переглянувшись с молодою девушкой, которая, сильно зарумянившись, робко стояла у двери и не решалась подойти, вероятно, от смущения, когда вдруг увидала кучу вооруженных мужчин, признаться, вида довольно страшного.

Оборотень поднял сына своими сильными руками, громко поцеловал его в обе щечки, красные и круглые, как яблочки, потом поставил опять перед собою на пол и глядел на него с наслаждением.

— Так ты уж вернулся, мой мальчуган? — сказал он. — Скоро что-то, знаешь ли.

— О! Батюшка, идти-то было недалеко, — протяжно ответил ребенок, по своему обыкновению.

— Разве ты поручения моего не исполнил? — спросил отец, нахмурив брови.

Мальчик щелкнул пальцами и продолжал, покачав головой с видом себе на уме:

— Исполнено поручение-то, и хорошо исполнено, будьте покойны, батюшка.

— Ты был в Севене?

— Прямо оттуда теперь.

— Что видел там?

— Прекрасную деревню, полную народа, очень веселого и очень обходительного, это верно; они все смеются, поют, не говоря о том, что они пьют и курят.

Подошедший Мишель значительно переглянулся с Оборотнем.

— Так они хорошо тебя приняли?

— Я ел и пил сколько хотел.

— А на каком языке говорили они между собою?

— Да на французском, батюшка. Это славные люди, ей-Богу, и терпеть не могут пруссаков. Кабы слышали вы, как они честят их без умолку, лихо!

— Тебя они не расспрашивали?

— Как не расспрашивать!

— Что ж они хотели знать?

— И то и другое: скоро ли подойдут вольные стрелки, где они, много всего?

Оборотень опять переглянулся с Мишелем.

— А ты что ответил, малый? Ну-ка говори, — продолжал отец спустя минуту.

Мальчик щелкнул пальцами, подмигнул и, наконец, решился ответить со смехом:

— Ну конечно, сказал, что не знаю, о каких вольных стрелках они говорят, что я из Жироманьи, отроду не видал вольных стрелков, а потому и знать не могу, где они находятся. Они стали называть меня лгуном и грозили надрать уши, если я не отвечу лучше, а я, не будь глуп, — богатая карета в ту пору выехала вскачь со двора гостиницы на большой площади, все обернулись поглядеть на нее, — я взял да скок за карету и был таков. Они кричать мне вслед, грозить мне ружьями. Я знал, что стрелять не посмеют: ведь могли ранить тех, кто ехал в карете, вот я и прикинулся, будто не слышу, и удрал из деревни таким манером.

— Значит, ничего не выболтал, мальчуган, а, правда?

— Ни-ни! Боже мой, уж и взбесились же они, смех просто. Разумеется, было отчего.

— Все ли теперь, малый?

— О деревне?

— Да, о деревне.

— Все, батюшка.

— А ты как вернулся?

— Да в карете же.

— Как в карете? — вскричал Мишель.

— То есть не совсем в карете, надо говорить правду. Около часа карета мчалась во весь опор, я не смел сойти, боясь сломать ребра, если попытаюсь соскользнуть наземь; вдруг, когда я не знал, что мне делать, карета остановилась сама собою и красивая барыня высунулась из окна, окликнула меня со смехом и велела подойти.

Выслушав рапорт капрала, Петрус отпустил его, потом закурил трубку и тихо подошел вместе с Паризьеном к Оборотню и командиру Мишелю. А вольные стрелки между тем подошли к молодой девушке и любезно пригласили ее ближе к огню. Она не заставила просить себя и, поблагодарив их пленительною улыбкой, села, не говоря ни слова, возле самой группы, окружавшей мальчугана. Здесь у огня она внимательно прислушивалась к тому, что говорилось, и слова не пропустила из сказанного.