Из козел и досок пять вольных стрелков ухитрились устроить обеденный стол посредине комнаты, поставили вокруг полуразбитые скамейки, отрытые в груде развалин, и утвердили их по мере возможности, потом явились каждый с огромною корзиной посуды в руках и расставили приборы так же тщательно, как для обеда офицеров в мирное время в городе, где стоят гарнизоном.
Паризьен зорко следил за всем и наблюдал, чтобы блюда и тарелки оказывались в безупречной симметрии. Освещение было настоящим чудом изобретательности. Влюбчивый и Шакал устроили из дощечек люстру, утвердили на ней свечи и повесили ее над столом ровно посредине.
Нельзя представить себе зрелища более живописного, как вид этого роскошного стола при развалинах и нищете вокруг.
Когда зажжены были свечи в люстре и Паризьен удостоверился внимательным осмотром, что все в надлежащем порядке, он сделал знак товарищам и те вышли в боковую дверь.
Но через несколько минут они вернулись, неся кушанья, которые с подобающим этикетом поставили на стол.
Тут Паризьен подошел к Мишелю, сидевшему у одного из углов камина, вытянулся перед ним и доложил:
— Кушанье подано, ваше высокоблагородие. Молодой человек встал и, обратившись к остальным лицам, которые подобно ему сидели у камина, пригласил их к столу.
При звуке его голоса все как будто проснулись, погасили трубки, поднялись со своих мест и направились к накрытому столу.
Обед начался печально и безмолвно; кроме одних, быть может, простых стрелков, все ели с видом грустным и озабоченным.
Когда же первый голод был утолен и стали уже выбирать куски повкуснее, а несколько рюмок хорошего вина оказали свое действие, господин Гартман сказал сыну:
— Отчего ты так озабочен со времени нашего прибытия сюда, друг мой? Уж не опасаешься ли ты чего?
Молодой человек провел рукою по лбу, как бы силясь прогнать докучливую мысль, налил себе немного вина медленно выпил и ответил, опустив на стол пустой стакан:
— Мы здесь в безопасности, батюшка, наша позиция недоступна, особенно при таком снеге и морозе; за нас я не боюсь нисколько.
— Так ты встревожен насчет других?
— Быть может, батюшка, — ответил молодой человек почти машинально и тотчас вслед за тем вскричал с движением нетерпения: — Да что же это Оборотень все не возвращается? Уж не случилось ли с ним несчастья, сохрани Боже!
Все мгновенно подняли голову и устремили на него вопросительный взгляд.
Тогда только молодой человек заметил, что неосторожно выдал свою тайную мысль; он прикусил губу, опустил голову и впал в прежнее безмолвие.
— В чем дело? — спросил шепотом старик Гартман у Отто фон Валькфельда. — Что происходит?
— Ничего, надеюсь, — ответил тот также шепотом, — дай-то Бог, чтобы мы скорее получили известие!
— Но о ком же?
— О наших товарищах, оставленных позади в снегах и, быть может, попавших в руки немцев, которые со вчерашнего дня гонятся за нашим арьергардом и перестреливаются с ним.
— О! Дай Господи, чтобы подобного не случилось! — вскричал Гартман с прискорбием.
— Я надеюсь, что они спаслись. Людвиг так же хитер, как храбр, и, верно, успел уйти, всего более нас тревожит судьба женщин и детей, которые были с ними.
Все перестали есть, невыразимая тоска сжала им сердце. Теперь ясно было, почему встревожен Мишель, ему сочувствовали.
Людвиг командовал арьергардом. Итак, на его обязанности лежало прикрывать отступление и собирать отставших, которые от холода и голода не в силах были следовать за товарищами. Кроме того, с ним было пять-шесть телег с женщинами и детьми, охранять которых выпало на его долю. По всему вероятию, когда пруссаки подступили к нему слишком близко, он увидел себя вынужденным бросить телеги на дорогах, непроезжих от снежных сугробов. Именно этого-то и опасался Мишель, зная по опыту — раз уже был подобный случай, — что несчастные люди, если попались неприятелю в руки, уже, наверное, умерщвлены; пруссаки поклялись не давать пощады ни вольным стрелкам, ни их ближним.
Такова была война дикарей, которую вели немцы в том самом краю, на который заявляли право собственности.
Наконец Мишель, не в состоянии выдерживать долеедушевной пытки, встал из-за стола и отрывисто сказалПаризьену:
— Подай мне и плащ и оружие.
— Куда вы? — спросил Отто.
— Разве вы не угадываете? — с горечью возразил он.
— Хорошо, так я пойду с вами.
— Это невозможно. А кто будет наблюдать за безопасностью остающихся здесь, если вы уйдете со мною, Отто?
— Правда, но вы не один уходите, я полагаю?
— Нет, я беру с собою свой отряд. Паризьен, вероятно, уже предупредил людей.
— Так идите, друг мой, — грустно сказал Отто, — и да хранит вас Господь!
Люсьен и Петрус встали в одно время с Мишелем и подошли к нему.
— Что тебе, Люсьен? — кротко и ласково спросил старший брат, как всегда говорил с младшим.
— Я хочу идти с тобой, брат, — ответил Люсьен. — Петрус и я, мы принадлежим к отряду альтенгеймских вольных стрелков, в минуту опасности наше место посреди них.
Мишель было сделал рукой движение.
— Ты не должен отказывать нам в этом! — с живостью вскричал молодой человек. — Если случатся раненые, кто окажет им пособие, когда нас там не будет?
— К тому же, — прибавил Петрус своим мрачным и глухим голосом, — поручение к вам теперь исполнено, командир, и вы не можете мешать нам возвратиться к нашему посту.
— Вы правы. Пойдемте же, я не хочу и не могу препятствовать вам исполнять свой долг.
Вошел Паризьен.
— Товарищи готовы? — спросил его Мишель, между тем как вооружался и накидывал на плечи шинель.
— Они стоят на улице, командир.
— Так не надо заставлять их ждать. Каждая лишняя минута, которая проходит, может быть, ознаменована непоправимым несчастьем.
Он обратился к остальным лицам, которые стояли вокруг стола, пораженные унынием.
— Не опасайтесь за меня, мы скоро опять увидимся. И он вышел в сопровождении Отто, который хотел проводить до площади Люсьена, Петруса и Паризьена.
Стрелки ждали его, выстроившись в одну шеренгу, с ружьями на плече.
— Отто, я доверяю вам все, что мне дорого на земле, — тихо сказал Мишель, пожимая руку друга.
— Будьте покойны, я бдительно стану стеречь, — успокоил тот, отвечая на пожатие руки, — до свидания!
— Кто знает, вернусь ли я? — пробормотал Мишель так тихо, что приятель не расслышал его слов, и, утвердив голос, он скомандовал: — Марш!
Небольшой отряд, во главе которого стал Мишель, удалился беглым шагом и вскоре скрылся во мраке.
Мишель Гартман питал горячую дружбу к Людвигу, бывшему подмастерью на фабрике его отца, этому отставному унтер-офицеру зуавов, на коленях которого он прыгал ребенком, и благородство которого ценил, как и качества, великие в своей простоте, вообще отличающие во Франции настоящего работника, честного и деятельного труженика. Когда арьергард схватился не на шутку с немецкими войсками и в то же время снег повалил еще сильнее, грозя разделить партизан на две части, которым трудно будет соединиться опять среди мрака и по запутанным горным тропинкам, Мишель, ни под каким видом не соглашаясь бросить своего старого друга без помощи, взял лучших шестьдесят человек из отряда Отто фон Валькфельда, отдал их под команду Оборотня, которого тонкий ум и отвага, в особенности же искусство ориентироваться среди непроницаемой мглы ему были известны, и послал эти шестьдесят человек храбрецов к Людвигу с предписанием во что бы ни стало выручить отряд альтенгеймских стрелков и привести их в деревню, где он рассчитывал остановиться на ночь.
Это произошло в половине четвертого, когда начинало смеркаться и вьюга свирепствовала.
Оборотень ушел на помощь товарищам с вверенными ему людьми, и Мишель видел, как они, подобно лавине, скатились с крутого склона горы; вслед за тем они скрылись из глаз и с той минуты о них не было ни слуху, ни Духу.
Что произошло? Примкнул ли Оборотень к отряду Людвига? Или он также сбился с пути в снежном хаосе? Может быть, он погиб с людьми, которых вел, тщетно пытаясь соединиться с теми, к кому спешил на выручку?
