Оборотень взглянул на нее с изумлением.

— Да, — продолжала она, смеясь, — вы должны будете примириться с этим. Вам я ничем не обязана, это решено; но у вас есть сын, единственное существо, быть может, которое дорого вам и связывает вас с жизнью.

— Так что же? — пробормотал контрабандист с беспокойством.

— Вот я вам что скажу, любезный Жак Остер: с этого дня ваш сын будет вместе с моим сыном, я беру его на свое попечение. Он будет воспитываться с моим Генрихом и получит такое же образование, я сделаю из него человека. Когда же он кончит образование, пусть выбирает карьеру, которая ему придется по душе, и я облегчу ему путь к желаемой цели. Разумеется, я и не подумаю разлучать вас с сыном; вы останетесь при нем, и будете видеть его, сколько хотите. У меня громадные леса, в которых вы можете жить по вашему вкусу. Принимаете вы мое предложение?

Две слезы тихо катились по загорелым щекам контрабандиста.

— Вы сделаете это для моего мальчугана, сударыня? — произнес он дрожащим голосом. — Вы не обманываете меня?

— Зачем же мне вас обманывать, мой бедный друг? — возразила она с сердечной добротой. — Я даю вам слово, вот моя рука.

Он осторожно пожал эту крошечную ручку, которая совсем исчезла в его жесткой, большой ладони, потом бережно поднес ее к своим губам и голосом глухим и хриплым от глубины чувства сказал:

— Верю вам, вы добры, принимаю за моего мальчугана, и теперь я ваш навек душой и телом, жизнь моя принадлежит вам, располагайте ею.

— Я знаю, что могу положиться на вас, Жак Остер, — кротко продолжала графиня, — когда настанет время, я вас призову.

— Буду готов явиться.

И, поклонившись еще раз графине, которая задумчиво смотрела ему вслед, он направился к потайной двери. В то самое мгновение, когда он проходил возле Мишеля, тот вдруг обернулся и поймал его за ворот.

— Куда ты, беглец? — весело вскричал молодой человек. — Ты нужен здесь, останься с нами.

Графиня де Вальреаль уже продолжала прерванный разговор с Отто фон Валькфельдом.

Хотя они говорили очень тихо, однако ушли в дальний угол комнаты, чтобы свободнее вести беседу.

— Пустите меня, командир, — возразил Оборотень Мишелю, — мне непременно надо уйти.

— Дело возможное, но ты и здесь нам нужен.

— Мне необходимо отлучиться по важному делу, дайте мне четверть часа срока.

— Гм! И ты вернешься в четверть часа?

— Даю вам слово, командир.

— В чем же дело?

— Скоро узнаете, но теперь прошу вас отпустить меня.

— Иди же, когда непременно хочешь этого, но не задерживайся.

— Не более четверти часа.

Мишель выпустил из руки воротник его камзола, и, воспользовавшись свободою, Оборотень юркнул в дверь.

Отсутствие его продлилась не более двадцати минут; когда же он вернулся, с лица его уже изгладился всякий след душевного волнения и черты его приняли обычную неподвижность.

Госпожи Вальтер и Гартман, и молодые девушки ушли, уведя с собою господина Гартмана. Когда горе сменилось радостью и все желания его исполнились счастливым соединением с семейством, природа вступила в свои права, и сказалось утомление, забытое в первую минуту. Старик чувствовал настоятельную потребность в отдыхе, но никак не хотел уходить, чтоб оставаться при сыне и помогать ему советами, так как предвидел, что будет обсуждаться вопрос важный, но Мишель потребовал, чтобы он пошел отдыхать, и дал слово сообщать ему все свои распоряжения.

Когда возвратился Оборотень, в комнате оставались одна графиня де Вальреаль, Отто фон Валькфельд и Мишель.

Капитан подал графине руку и подвел ее к дивану, потом знаком пригласил сесть Отто и Оборотня.

— Любезный Отто, — сказал он, — теперь мы достаточно потратили времени на семейную радость и сердечные излияния; я опять вполне хладнокровен и вместе с тем ко мне вернулись тяжелые заботы, неразлучно связанные с положением, в которое я поставлен по роковому велению судьбы. Ваш неожиданный приход обрадовал меня, однако, признаться, и встревожил порядком. Я знаю вас, и потому понял, что только самый важный повод мог побудить вас явиться сюда. С каждым днем наше положение становится все напряженнее; оно было опасно, теперь гибельно. Настало время высказаться откровенно, не так ли?

— Вы не ошиблись в моих намерениях. Мы поклялись друг другу помогать и не бросать один другого, пока будет продолжаться эта война в горах, которую мы все еще ведем, хотя знаем, что на поддержку рассчитывать нечего, и мы предоставлены лишь себе. Настала роковая минута, и я пришел, любезный Мишель, для объяснения, которого вы ожидаете с нетерпением вполне естественным.

— Действительно, друг мой, теперь для колебания нет места, надо на что-нибудь решиться.

— Немедленно, время не терпит.

— К несчастью, с нами нет друга, в отсутствие которого честь воспрещает нам принимать решение, так как он заинтересован в настоящем вопросе более нас. — О ком же вы говорите, любезный Мишель?

— О ком могу я говорить, если не о честном Людвиге, командире альтенгеймских вольных стрелков? Ведь вам известно, что этот отряд составлен исключительно из рабочих фабрики моего отца.

— Знаю, друг мой, отбросьте эту заботу. Перед тем как выступить для соединения с вами, я отправил к нему нарочного с запиской, в которой предупреждал о моем намерении и просил спешить сюда, оставив всякое другое дело.

— Спасибо вам, что подумали об этом. Полагаю, мы хорошо сделаем, если подождем его.

— Не пройдет получаса, как он будет здесь, — заметил Оборотень.

— Почему вы знаете?

— Не велика хитрость знать, когда авангард его уже пришел; сержант Петрус Вебер, который командует им, уверял меня, что отряд находится не более как на милю позади.

— О! Тогда это верно.

— Очень верно. Однако позвольте, господа, у нас остается еще несколько минут, и я предложу вам вопрос: что вы решите насчет известного человека, сейчас арестованного по моему приказанию, когда он собирался дать тягу, но, к счастью, все входы караулились тщательно?

— О ком речь? — спросил Отто.

— О презренном, который продал нас пруссакам, — ответил Мишель с отвращением.

— О! О! Что вы говорите?

— Истину. Беглец, работник с нашей фабрики, обязался выдать нас неприятелю за деньги.

— Вот мерзавец-то, клянусь честью! И вы не ошибаетесь?

— К сожалению, нет, любезный Отто, хотя не знаю, каким способом Оборотень проведал об измене. Что меня касается, то я не сохраняю ни малейшего сомнения; мне сообщили о ней за несколько минут до вашего прихода и привели неопровержимые доказательства.

— Я узнал в эту ночь от дяди Звона, который слышал все своими ушами. Заговор состоялся в его кабаке, — сказал Оборотень.

— Это возмутительно! — вскричал Отто.

— Еще возмутительнее, чем предполагаете вы. Известно ли вам, кто изменник? Ведь это зять Людвига, нашего храброго товарища. Его племянница, дочь Людвига, выдала мне измену, или, лучше сказать, призналась во всем сестре моей и Шарлотте Вальтер, а те передали мне.

— Дело нешуточное, правосудие должно быть совершено, но бедный Людвиг, честный и благородный человек, умрет со стыда и отчаяния.

— Я полагаю, что лучше ничего не скрывать от Людвига, надо выждать его и тогда уже принять решение согласно с его мнением.

— Если положение вещей такое, как вы говорите, пруссаки знают наше убежище и могут нагрянуть сюда с минуты на минуту. Мое мнение, что надо, напротив, торопиться уйти.

— Успокойтесь, господа, — вмешался контрабандист, — измена, которой вы опасаетесь, еще не совершилась, немцы ничего не знают.

— Смотрите, как бы нам не ошибиться, друг Оборотень, ведь это было бы нашей смертью.

— Очень хорошо понимаю, господин Отто, но уверен в том, что говорю. Фишер ничего не сказал определенного; немцы подозревают наше убежище, однако в точности еще не знают, где оно. Я имею самые положительные сведения, что только сегодня Фишер должен был прийти в кабак дяди Звона получить обещанные за измену деньги и указать место, где мы скрываемся. Фишер не придет, потому что арестован мною, и прусский офицер, который вел с ним дело, по всему вероятию, еще не выезжал из Страсбурга, если не был остановлен на дороге во время битвы в это утро. Пожалуй, он обвиняет Фишера в том, что изменнически заманил их войско в ловушку, где оно разбито было наголову.