Оборотень указал офицеру на эту команду, говоря:

— Сперва в этих, а потом валяйте по всей боевой линии, куда ни попало, с криком «Да здравствует Франция!» — потом прицелился, выстрелил и положил прусского офицера на месте.

— Да здравствует Франция! — гаркнули вольные стрелки в один голос, и мгновенно открылась пальба по всей опушке леса.

Одновременно открыли убийственный огонь из засады, где командовал Конрад, а Валькфельд во главе своих волонтеров отчаянно атаковал боевую линию пруссаков с фронта.

Итак, с фронта немцев теснил Валькфельд, с фланга их бил Конрад, засевший за скалами, а с тыла они подвергались неумолкаемому беглому огню благодаря искусному маневру контрабандиста. К довершению несчастья, стан их горел вместе со всем, что в нем находилось, и нельзя было никак остановить огонь.

Тем не менее, приученные к строгой дисциплине, немцы с добрые четверть часа еще держались твердо и оказывали отчаянное сопротивление. Вдруг занялся весь лагерь и представил собою одно сплошное огненное море. Это окончательно сразило немцев. Такого бедствия не вынесла даже их стойкость, которая выказывается особенно блистательно, когда они идут десять на одного. Еще не опомнившись от первого переполоха, сильно теснимые вольными стрелками, которые удваивали свои богатырские усилия, пруссаки упали духом ввиду своего разорения от пожара, ряды их смешались, несколько человек бросилось бежать, другие последовали за ними и вмиг рассыпались все. Это было уже не только полное поражение, но постыдное бегство.

Отто фон Валькфельд послал взвод стрелков, не гнаться за пруссаками, что было бы безумием, но зорко наблюдать, не сомкнут ли они рядов опять. Этого не случилось, по крайней мере, не ранее Страсбурга, когда они почувствовали себя в безопасности за городскими валами и под защитою крепостной артиллерии.

По окончании боя вольные стрелки, едва дав себе, время подобрать раненых и схоронить мертвых, отправились в путь, дабы как можно скорее добраться до Дуба Высокого Барона.

Отто знал пруссаков с давних пор и не сомневался, что они вскоре придут назад с значительными силами, а тогда бороться с ними будет физически невозможно. Итак, следовало скорее уйти.

Отто сам был изумлен своим нечаянным нападением на пруссаков. Направляясь к Дубу Высокого Барона, он подозревал, что немцы занимают позицию у Черных Скал. К счастью, разведчики его отлично исполнили свое дело и заметили неприятеля, когда тот не подозревал еще близости партизанского отряда. Схватка была жаркая, и, быть может, вольные стрелки, несмотря на ожестечение, с которым бросились в атаку, увидели бы себя вынужденными отступить, если б случай не привел Оборотня, как раз, кстати, для обхода, который замышлял партизанский предводитель, но сам произвести не мог по незнанию местности.

Поручение отца мальчуган исполнил со свойственной ему смышленостью и обычным везением, а затем он предупредил вовремя вольных стрелков, оставшихся ждать Оборотня, и те, приняв участие в развязке, содействовали ей в значительной степени. Добрые люди рады были случаю отогреться.

Гартман знал партизанского начальника через сына. Встреча их после сражения была самая дружелюбная. Прежде всего, Отто поздравил старика с тем, что он успел уйти из Страсбурга и оградить себя от гнусных преследований ничем не стеснявшихся победителей. А там зашла речь о событиях, все более и более важных в Эльзасе, где вольные стрелки, окончательно предоставленные самим себе, были окружены и, словно дикие звери, преследуемы пруссаками, которые поставили их вне закона и не давали им пощады.

— Надо положить этому конец, — сказал Отто, — нет возможности продолжать борьбу, да, и поведет она к одной гибели. Собственно, из-за этого я и здесь. Нам с Мишелем и Людвигом необходимо посоветоваться, каким образом проскользнуть сквозь сети, которые стягиваются все плотнее вокруг нас. Если не остеречься, мы в один прекрасный день очутимся в положении безвыходном и останется нам одно — храбро пасть с оружием в руках. Это будет жертвой геройской, но бесполезной, тогда как выгоднее для Франции сохранить испытанных сынов отечества, содействие которых может в данную минуту принести существенную пользу.

— Не смотрите ли вы на это в черном свете? — спросил Гартман. — Разве положение действительно так опасно?

— К несчастью, — ответил партизан, уныло покачав головой, — я смотрю на него скорее в розовом, чем в черном свете. Не будь горсти самоотверженных патриотов и нескольких генералов, верных долгу, которые после уничтожения наших армий не задумались жертвовать собой для общего спасения, Франция погибла бы окончательно и навек померк бы яркий маяк, который светил всему миру. Впрочем, мысль эта была уже выражена французом.

— Неужели дошло до такой крайности? — вскричал Гартман с грустью.

— Приверженец павшего правительства осмелился сказать: «Finis Galliae» (конец Галлии), как некогда Костюшко сказал: «Finis Poloniae» (конец Польше).

— Да ведь это гнусно! Не может быть, чтоб существовали подобные подлецы и чтоб никто не зажимал им рта!

— Отвращение и презрение мстят им за нас. Какое нам дело до их клеветы?

— Все это ужасно. Империя привела Францию на грань гибели, сколько потребуется времени, чтоб мы поднялись опять!

— Менее, чем вы полагаете. Французы, нация рыцарская и мужественная, подобно Антею, как коснутся земли, вновь получают силы и поднимаются могущественнее прежнего. Ныне Франция унижена и повергнута в прах. Под их гнетом она почти безжизненна и бескровна, но дайте два года срока, и вы увидите ее с гордо поднятою головой, спокойным и сияющим надеждой взором, могущественнее, чем полгода назад. До войны величие ее было поддельным, тогда же оно будет настоящим, так как Франция, обновленная ужасною ванною из крови и перерожденная несчастьем, уже не согласится подло преклонить голову по прихоти какого-нибудь проходимца. Она захочет быть свободною, сама вести свои дела и заботиться о своей судьбе.

В эту минуту вольные стрелки спускались по крутому склону к шаровидной горе, которая занимала пространство в сто гектаров и со всех сторон окружена была высочайшими пиками.

— Вот, сударь, — сказал Оборотень партизану, — мы теперь у входа в одно из подземелий. Менее чем в четверть часа мы будем на месте. Могу я обратиться к вам с просьбою?

— Говорите, друг мой, чего вы желаете?

— Чрезвычайно важно для нас всех, чтоб вход в подземелье охранялся людьми верными, как скоро мы войдем в него.

— Ого! Разве ход этот известен? — вскричал Отто, обернувшись к контрабандисту и глядя ему прямо в глаза.

— Нет еще, по крайней мере, надеюсь, что нет, — ответил тот, не опуская глаз под пытливым взором, — но если не принять меру, на которою я вам указываю, легко могут открыть его в самом скором времени.

— То есть как же это?

— Я знаю, что говорю, сударь, только время еще не пришло объясниться, да и место неудобно для того; вы не замедлите узнать все.

— Положим, но этот вход не единственный же?

— Не беспокойтесь об остальных; я беру на себя приставить к ним караул.

Через четверть часа вольные стрелки были в подземелье, оставив десять человек, вполне надежных, стеречь вход.

— Вот и ладно, — пробормотал Оборотень, — мы посмеемся.