Все небольшие отряды, которые покушались выйти из города, исчезали бесследно. Напрасно уланы мчались производить разведывания, они не узнавали ровно ничего. Если же кому-либо из них посчастливится увидать неприятеля, то за удачу они поплачивались дорого — о них также не было потом ни слуху, ни духу.
Для транспортов с провиантом, боевыми припасами и фуражом требовались громадные прикрытия; однако, несмотря на эту усиленную бдительность и осторожность, из десяти раз девять транспорты если отбиты не были, то подвергались истреблению или сжигались. По мере того как железные пути восстанавливались пруссаками на занятых ими территориях, этот невидимый и ожесточенный неприятель мгновенно уничтожал их вслед за ними. Было от чего взбеситься, немецкие власти бесновались, сознавая свое полное бессилие положить этим дерзким вылазкам конец.
Более того, пруссаки опустошали замки и поместья, грабили фермы и деревни, ничего не оставляя за собой, захватывая даже железные прутья занавесок; когда же возы, тяжело груженные имуществом большого количества бедняков, направлялись к Страсбургу, где пруссаки сосредоточивали добычу от постыдного воровства, возы эти подвергались нападению и почти всегда отбирались. Жиды, которые следовали за немецкими войсками — как хищные птицы, чтоб поживиться трупами, следят за караванами в пустыне, — особенно подвергались гонениям неумолимого врага, вынуждались им возвращать награбленное и были вздернуты на деревья по краям дороги, где служили добычею воронам.
Вольные стрелки не довольствовались тем, что рыскали в окрестностях по всем направлениям, чиня суровый суд и грозную расправу. Нередко они входили переодетые в самый Страсбург и другие города, занятые немецкими войсками, и, не стесняясь нимало, похищали или среди улицы, или в собственных домах тех людей, которые указаны были им как грабители или укрыватели добытого грабежом. Эти подлые люди, увлеченные в неизвестную им местность, вынуждены были там возвратить взятое.
Таким-то образом барон фон Штанбоу в один вечер, а банкир Жейер в другой схвачены были на площади Брогли, в десяти шагах от прусского патруля, и доставлены к Дубу Высокого Барона, где их принудили заплатить выкуп, чтобы спасти свою жизнь.
Когда барону по выходе из комнаты в сопровождении Паризьена и Оборотня снова скрутили руки и завязали глаза, его повели подземельями к одному из выходов на долину, заставили идти двое суток с половиною и наконец бросили на площади Брогли, возле дома банкира, где в одиннадцать часов вечера рунд поднял его полумертвого от голода и задыхающегося. Он не имел понятия, сколько прошел и где его водили.
Банкира же отправили в Голландию, так что он решительно не мог определить, куда его возили, и в одно утро контрабандисты бросили его, полунагого и без гроша, на одной из самых бойких дорог, милях в четырех от Антверпена.
Как командир волонтеров, Мишель Гартман устроил верные сообщения с альтенгеймскими вольными стрелками и партизанским отрядом Отто фон Валькфельда, он имел, таким образом, в своем распоряжении значительные силы, которыми мог действовать на большем пространстве и, следовательно, наносить неприятелю гораздо больше вреда.
Он сделал, однако, громадную ошибку, помиловав барона фон Штанбоу, а главное, отправив его обратно в Страсбург.
Когда станешь на страшную стезю, какую избрал молодой партизан, надо заглушить в себе все чувства человеколюбия и милосердия, идти вперед неумолимо, холодно и твердо и не глядеть на кровавый след, который пролагаешь за собой, на трупы, которыми усеиваешь свой путь.
Мишель был преданный своему отечеству и своему знамени, храбрый и благородный офицер, для которого немыслимо то, что противно понятию чести. В минуту глубокой скорби, гнева и душевного возмущения он дал страшную клятву, когда же вернулось хладнокровие, он взглянул трезво на положение Франции от последовательных и постыдных измен и не сознавал в себе более печального мужества держать свою клятву с должною жестокой твердостью в отношении к врагам, словно хищные животные поступавшим с непоколебимым и холодным варварством живодеров средних веков.
Страшного реализма малайская пословица говорит:
«Оказать милосердие врагу, это добровольно делать из своего тела ножны для его кинжала».
Враги во всех случаях поступали так, как будто слышали эту ужасную пословицу.
Никогда они не щадили своих несчастных жертв, напротив, они еще усиливали зверский смысл пословицы пыткой, которой с презрительной и неумолимою иронией подвергали страдальцев, вынуждая их склонять голову под их железным, позорным и унизительным игом.
Несмотря на справедливое негодование, которое кипело в его сердце, на чувство возмущения от гнусностей, ежедневно происходивших перед его глазами, молодой офицер не имел духа подражать примеру низких своих противников.
Его благородство и врожденная доброта гнушались ужасного обязательства быть неумолимым, которое он взял на себя, вступая в союз с Отто фон Валькфельдом. Воля его слабела от слез и просьб, почти никогда угрозы его не превращались в дело.
В этот день Мишель был особенно грустен, уныние овладело им более обыкновенного. Он возвратил свободу двум самым ожесточенным врагам своим и сознавал, что это большая ошибка при их адской власти делать зло и при том, что они никогда не простят ему пощады, купленной ценой нахищенного ими достояния. К тому же молодой человек видел, что небосклон вокруг него помрачается все более, положение его становилось опаснее с каждым днем, каждым часом. Бедствия, которые следовали одно за другим с умопомрачительной быстротой, доказывали ему все яснее безумие великодушно затеянной им борьбы и невозможность продолжать ее с неприятелем, которого давно утратил надежду одолеть.
Вокруг него становилось все пустее. Разные отряды вольных стрелков, которые занимали горы, значительно уменьшились, пострадав в схватках с неприятелем. Некоторые даже совсем исчезли. Только немногие еще держались бодро, но отступали шаг за шагом перед громадными силами, которые грозили раздавить их, и не трудно было предвидеть время, когда во всем Эльзасе и во всей Лотарингии не нашлось бы ни одного вольного стрелка.
А что тогда будет с ним и преданными товарищами, которые доверились ему?
О себе он не думал; с того дня, когда начал борьбу, он в душе пожертвовал жизнью.
Но за ним, огражденные его покровительственной сенью, были невеста, родственники, друзья, семейства рабочих отца его, которые скрывались в глубине подземелий древнего замка, положившись на его слово. Неужели ему бросить тех, кого поклялся защищать? Разве выдаст он эти беззащитные существа, женщин, детей и старцев, возложивших все свое упование на него? Честь требовала, чтоб он спас их какою бы то ни было ценою…
Но как спасти?
Целый мир мыслей роился в его мозгу до того, что череп готов был лопнуть, и глубокое уныние овладело им, когда он вынужден был сознаться, в своем бессилии исполнить задачу, за которую взялся.
Он уныло опустил голову на грудь и весь предался своим печальным размышлениям.
Прошло, таким образом, несколько часов. Он все оставался, неподвижен, словно спал. Никогда, однако, сон не бывал дальше от его полузакрытых век. Все его способности до того поглощались внутренним миром, что наружный, так сказать, не существовал для него более, взволнованный ум не воспринимал никаких впечатлений от наружных звуков вокруг него, вся жизнь его сосредоточивалась в мозгу. Он не мог бы определить, сколько времени находился в этом онемении, похожем на летаргию, когда раздался легкий шум, и тихо отворилась дверь.
День клонился к вечеру. Комната, где находился Мишель, уже погрузилась во мрак и становилась темнее с каждою минутой, все предметы в ней стали стушевываться и принимать фантастические очертания.
Прелестная головка молодой девушки, спокойная и улыбающаяся, показалась на мгновение в двери, окинула комнату пытливым взглядом и скрылась, оставив дверь за собою немного отворенною.
