— Да, барон, — дружелюбно ответил Дролинг. — Я желал, если вам это не в тягость, пользоваться несколько минут вашею приятною беседой.
— Много чести, граф.
— Садитесь, пожалуйста. Не прикажете ли стакан шампанского? Оно превосходно.
— Простите, граф, я никогда не пью, — возразил Штанбоу, садясь.
— Что ж это вы диету соблюдаете, уж не больны ли чем?
— Нисколько, граф, просто дело привычки, — улыбаясь, ответил Штанбоу.
— Странно, немец и пить отказывается!
— Сознаюсь в этом, граф, и потому прошу извинения.
— Ну, хоть сигару возьмете, надеюсь? Получил прямо от графа Бисмарка, он никогда других не курит, ручаюсь вам.
— Приму с благодарностью.
Барон взял сигару из сигарочницы, которую подал ему генерал, и закурил ее.
— По желанию вашему, граф, я прислал к вам полковника Экенфельса. Остались ли вы довольны свиданием?
— Вполне. Экенфельс не только отличный офицер, но и человек хорошего общества, он дворянин от головы до пят, в обществе его всегда почерпнешь что-нибудь полезное.
— О! — с улыбкой заметил барон. — Неужели разговор достойного полковника так назидателен? Признаться, этой особенности я за ним не знал.
— Верно, докладываю вам, мы много говорили о вас.
— Обо мне?
— Да, но, разумеется, одно хорошее, барон. Вы имеете в полковнике драгоценного друга.
— Вы полагаете?
— Уверен, барон, он то и дело расхваливал вас при всяком удобном случае.
— Это что-то чересчур! — засмеялся Штанбоу.
— Ей-Богу так.
— Да это очаровательная любезность.
— Не правда ли?
— Признаться, граф, она тем для меня очаровательнее, что я никак этого ни ожидал.
— Да, знаю, он мне говорил, вы немного просчитались.
— Ах! Он сказал вам…
— Все. Речь, кажется, шла о молодой девушке, которую вы похитили и которую он требовал на свою долю добычи, основываясь на том, что, захватив двух красавиц, могли же вы уступить ему одну.
— Неужели я так ошибся?
— Пожалуй, я выболтал, чего не следовало.
— Нет, но вопрос-то щекотливый.
— Понимаю, любовь. Но ведь речь идет только о француженках, не так ли?
— О двух эльзасках, граф.
— Так это и Бог велел! — вскричал генерал с хохотом. — Разве эльзасцы не должны платить контрибуцию, когда мы сражаемся только из-за того, чтобы присоединить их к обширной германской семье?
— Вы не осуждаете, граф…
— Что вы увиваетесь около девчонок? Дер тейфель! Это свойственно вашим годам, барон. Я об одном жалею, что не могу делать того же. Кстати, в самом деле, они хорошенькие?
— Очаровательны, граф.
— Так я понимаю, почему вы с Экенфельсом расхорохорились, как два боевых петуха.
— Правда, но все уладилось.
— Знаю. Что ж, полюбили вас?
— Ненавидят, граф.
— Это в порядке вещей. Тем интереснее.
— Кто знает!
— И вы сомневаетесь, когда все выгоды на вашей стороне?
— Ах! Этот болтун Экенфельс, видно, рассказал вам все.
— Господи! Да зачем ему бы и скрывать? Я с своей стороны ничего в этом деле не вижу, что бы не приносило вам чести. О чем речь, в конце концов? Женщины обвинены и уличены не только в родстве, но и в сношениях с французскими вольными стрелками, то есть с разбойниками, поставленными вне закона, кроме того, женщины эти участницы в громадной краже у немецких подданных, вследствие чего военный совет по справедливости приговорил их к смерти. Заметьте, что с точки зрения закона приговор этот совершенно лишний, и вы полное имели право расстрелять женщин на месте. Вместо того вы даете разжалобить себя и соглашаетесь спасти виновных с условием, чтобы молодые девушки выказали вам некоторую признательность, ведь это сущая безделица, черт возьми! Совсем бездушные они существа, если отказываются от таких снисходительных условий!
Пока генерал говорил, таким образом, Штанбоу всматривался в него внимательно, чтоб убедиться, в насмешку или искренно он излагал такую странную теорию. Он трудился напрасно и ничего не высмотрел, генерал говорил с величайшим добродушием и, по виду судя, с полным убеждением, на лице его, верно, отражались мысли, излагаемые им с таким жаром. Барон улыбнулся, он нашел в графе Дролинге того, кого искал, чтобы впоследствии, если понадобится, оправдать поступок, для названия которого нет слов.
«Гм! — думал он про себя. — Уж не прав ли был Гейне, когда писал: Пруссак глуп, образование делает его лютым. Этот достойный генерал, очень ученый, как я слышал, кажется, лишен всякого нравственного чувства. Какие великолепные орудия подобные люди в руках умеющих ими пользоваться, и как хорошо знает их Бисмарк!»
— Навестили вы своих пленниц, барон? — продолжал Дролинг с улыбкой.
— Да, граф, я был.
— Голову даю на отсечение, что вас прогнали как лакея и осыпали бранью.
— Вы угадали, граф.
— Так я и знал.
— Но что же делается на площади? — вдруг вскричал барон, встав со стула, чтоб подойти к окну.
— Разве там делается что-нибудь? — ответил генерал прехладнокровно, украдкой переглянувшись с своим молчаливым адъютантом.
— Как же, и нечто очень странное в придачу.
— Что же, барон, скажите, пожалуйста?
— Множество мужиков прибыло с телегами, нагруженными зеленью, живностью и всякого рода припасами.
— Э! Да ведь это вовсе не так неприятно, как мне кажется.
— Положим, граф, но это случается в первый раз, тогда как мы здесь уже неделю.
— Все должно иметь начало. Что вы находите в этом опасного?
— Ровно ничего бы не находил, если б не здесь это было, — ответил Штанбоу значительно.
— Дер тейфель! — вскричал граф, ударив себя по лбу. — Из ума вон, клянусь честью!
— А, теперь вы согласны?
— О, еще бы!
— Тотчас надо предупредить полковника. Я бегу…
— Напрасно будет, — сказал генерал, остановив его движением руки, — полковник Экенфельс в отсутствии.
— В отсутствии, Экенфельс?
— Да, он исполняет важное поручение, которое я ему дал.
— Вы, граф?
— Почему же нет, барон, когда я командую здесь?
— Вы командуете здесь?
— Так точно, — ответил генерал ледяным тоном, который буквально заставил замереть слова на сжатых губах барона.
Настала минута молчания.
Барон был поражен, мрачное предчувствие сдавило ему сердце.
Генерал не оставлял его долго под этим тяжелым впечатлением.
— Вам-то что до этого? — продолжал он с неизъяснимым простодушием. — Вместо скрытого врага, вы, напротив, имеете теперь сильного друга, вполне расположенного вам служить.
— И вы действительно были бы мне другом, граф? — недоверчиво спросил Штанбоу.
— Почему нет? Разве есть что-нибудь, за что я могу на вас сердиться?
— Нет, благодарение Богу!
— Почему же мне тогда не быть вашим другом?
— Правда, прошу извинить меня, граф, я не знаю, что говорю, точно голову потерял, прости Господи!
— Любовь — весна жизни, — затянул фальшивым басом адъютант Дролинга.
— Врангель прав, барон, — со смехом заметил генерал, — любовь вам вскружила голову, надо скорее вылечиться, единственное средство, как вам известно, это обладание предметом страсти.
— Увы! — пробормотал Штанбоу глухо. — Я сильно опасаюсь, что эта обаятельная девушка упорно будет отвергать меня.
— Дер тейфель! Если вы сами сомневаетесь в успехе, то вы погибший человек. Какие мокрые курицы теперешние молодые люди! Знаете, барон, я рассмеялся бы над вами, тысячу чертей! Если б, в сущности, все это не было так жалко! Как! С вашею железною волею, для которой не существует преград, вы, способный для вашего честолюбия идти, не смущаясь духом, в крови по колено, приходите в трепет перед двумя детьми, первый раз в жизни колеблетесь, отступаете! Это просто непонятно, дер тейфель!
— Ваше превосходительство, — вмешался Врангель самым мрачным голосом, — предоставьте барону обделать свое дело — он мечтает о пленительной идиллии с барашками в лентах, во вкусе Флориана или госпожи Дезульер. Вы ничего в этом не смыслите, ваше превосходительство. Это прелестно, осмелюсь доложить.
