Этого пленницы не могли простить своим бывшим возлюбленным; особенно же неистовствовала графиня де Малеваль, которая больше уже не владела собой.

Маркиза де Буа-Траси предоставила своей приятельнице говорить за них обеих, а сама довольствовалась тем, что смотрела молча на барона де Гриньи.

Между тем, барон, подражая своему товарищу, казалось, не замечал устремленного на него пристального взгляда и, не желая мстить ненавистью за ненависть, еще не дал себе ни разу труда повернуть голову в ее сторону.

Это презрение, спокойное и вполне сознательное, больно отозвалось в сердце маркизы; слезы текли у нее по щекам, но ни одно слово не срывалось с ее губ. Она ждала минуты, когда ей придется прийти на помощь бывшей возлюбленной графа де Виллье, хотя она и сама жестоко страдала. Женщины так уж созданы: презрение их раздражает, оскорбляет, доводит до отчаяния в десять раз больше, чем ненависть.

Все бешенство, все дурные страсти, пожиравшие душу графини де Малеваль, излились в одном пронзительном крике:

— А! Вы не дворяне!

— Мы солдаты, — холодно проговорил граф.

— Вы не дворяне и не солдаты. Вы подлые трусы!

— Да, — отвечал граф, улыбаясь и указывая на кучу трупов, — ужасные трусы и главным образом потому, что не хотели позволить себя убить!

— Я приказала краснокожим взять вас живыми! — крикнула графиня в припадке наивысшего раздражения. — Несчастные, это-то именно вас и спасло!

— Подосланные вами убийцы, должно быть, не поняли вашего приказания, если судить по тому, каких результатов дало их усердие. Ну да, пусть так, сударь, мне и самому хотелось бы поверить этому и избавить вас от наказания, которого заслуживает ваша измена.

Обе женщины задрожали.

Только теперь в первый раз они поняли всю гнусность своего поступка; до сих пор они даже представить себе не могли всей глубины пропасти, в которую они бросились очертя голову.

Их понес вихрь их собственной ненависти.

Они ни о чем не думали, ничего не видели, кроме овладевшей ими страсти!

— Господа, — сказал граф, — мы не хотим знать ни ваших имен, ни вашего звания. Наше нежелание знать это послужит вам спасением… предположив, что мы не знаем, кто вы такие, мы можем считать себя вправе избавить вас от заслуженного наказания… Вы свободны и можете удалиться куда хотите; никто не помешает этому. Этот тяжелый урок, несомненно, принесет свою пользу. Вы посоветуетесь со своей совестью и поймете, наконец, что слепая ненависть не может привести к добру и, кроме того, вы и сами увидите, что ничем нельзя оправдать французского дворянина за его измену королю и отечеству.

— Вспоминайте о нас, — добавил барон, — не иначе, как о людях, у которых честь говорила достаточно громко для того, чтобы побудить и все забыть.

Маркиза как бы невольно двинулась к нему; он повернулся к ней спиной и отошел от нее.

Затем граф обратился к индейскому вождю:

— Пусть мой брат позовет своих воинов, — сказал он ему, — мы собираемся в путь.

— А пленники? — спросил вождь, устремляя мрачный взор на обеих дам, которые при этом вздрогнули и невольно прижались одна к другой.

— Они свободны, — отвечал граф, — воины моей родины не мстят врагам после того, как им удалось взять их в плен.

Тонкий Слух поклонился и, не возражая ни одним словом, отдал приказание готовиться к отъезду.

— Граф, ради самого Неба! — вскричала графиня де Малеваль, складывая руки, как в молитве, — еще одно слово!

— Я не знаю вас, сударь!

— О! Арман, неужели вы так безжалостны? — скорбно прошептала маркиза. — Неужели вы так же безжалостны, как и ваш друг?

Барон устремил на нее испытующий взгляд и, видимо, колебался, а затем, минуту спустя, возразил:

— Нет! Я решил забыть прошлое раз и навсегда!

— А между тем, если бы вы только знали, почему я попала сюда?

Барон последовал за своим другом, который уже удалялся с поляны большими шагами.

Две покинутые женщины, предоставленные таким образом сами себе, упали на землю, охватили голову руками и разразились рыданиями.

Раскаяние исторгло слезы из глаз графини де Малеваль.

Горе и только одно горе заставило проливать слезы маркизу де Буа-Траси.

Поляна уже опустела; индейцы, канадцы и французы ушли.

Бержэ шагал молча рядом с графом.

Через минуту последний обернулся:

— Что с тобой, старый дружище? — спросил он его, — чем вызвано такое упорное молчание?

— А тем, что я недоволен вами, господин Луи.

— Недоволен? Значит, ты не одобряешь моего поступка?

— Извините меня, господин Луи, я не только его не одобряю, но даже очень сильно осуждаю. Я все еще спрашиваю себя, как могли вы поступить до такой степени… неосторожно, чтобы…

— Э, ты просто старый безумец! — перебил его молодой человек.

— Однако, совсем не такой, как вы это думаете… Милосердие хорошо в Европе, а здесь оно не только не нужно, но даже вредно. Эти женщины, которых вы так неосторожно пощадили, никогда не простят вам того презрения, с каким вы с ними разговаривали… их две, а из двух одна, по крайней мере, не…

— Что же я должен был сделать, по-твоему?

— У нас есть поговорка: «Убито животное, убит и яд»!

— Несчастный! Убивать женщин!..

— Убивая врагов, не разбирают, мужчина это или женщина, господин Луи… молите Бога, чтобы вам не пришлось убедиться в этом на самом себе и в самом непродолжительном времени.

— На все воля Божья! — проговорил граф. Канадец несколько раз молча покачал головой, но не счел нужным продолжать разговор.

Десять минут спустя весь отряд уже покинул остров.