Одну деревню я успела пройти в сумерках. В другой нас уже застала ночь. Темнело быстро. Еле и разглядишь, что перед тобой. В деревне ночевали военные. Возле каждой избы машина или повозки. Решила: найду такой дом, где нет военных, и попрошусь на ночь.

Постучалась в одну избу, в другую: «Пустите, пожалуйста. Нам только до утра. Как рассветет — уйдем».

— Сколько вас? — спрашивают.

— Да я одна, — отвечаю. — И вот еще козочки…

— Что ты, — говорят, — куда же тебя с живностью? У нас беженцы с детьми спят на полу.

И закроют передо мной дверь.

Куда ни просилась, всё то же. В одной избе, правда, сказали, что меня в дом пустят, а коз — в хлев. Я не согласилась. Как мне с ними расстаться?.. Они и так напуганы до смерти.

Остались мы одни на затихшей деревенской улице. Но теперь я и в темноте кое-что могла разглядеть. Небо звездное, луна показалась.

Посреди улицы был колодец с воротом. Рядом — скамейка. Уселась я на эту скамью. Поставила корзину, положила мешок. Козочки возле меня. Я им укрыла головы полами пальто. Сижу, дрожу и страдаю про себя. Жалко мне и людей с детьми из города, и себя жалко. Сижу, проклинаю Гитлера. «Подожди, — шепчу, — получишь от нас, за всё получишь!» А кругом тишина. Даже жутко, до чего тихо. Вдруг слышу, где-то дверь пропела. Потом шаги. Кто-то тяжело топает сапогами. Фонарик вдалеке засветился и погас. Поближе вспыхнул, и снова темнота. Шаги ближе, и ведро поскрипывает. Значит, в нашу сторону идет человек. Подходит к колодцу. Вижу, военный. Подошел, остановился шагах в трех, свет фонаря на меня направил и замер. Удивляется, наверное: что это за фигура с козами? Спрашивает:

— Ты что это здесь?

Я всё объяснила, откуда взялась и что нас с козами никуда в дом не пускают.

Военный помолчал, потом говорит:

— Что же, так и станешь тут сидеть всю ночь?

— Что же делать, — отвечаю. — Просижу как-нибудь.

Покрутил он ворот. Набрал воду, перелил в свое ведро.

— Пошли со мной. Я тебя устрою на ночь. Притулю как-нибудь. Пошли, пошли…

И верно, пристроил в избе, где ночевал сам. В сенях мы приткнулись. Там широкая лавка была, я на ней уселась. Козочки рядом. Только я задремала, дверь в избу отворилась. Я испугалась, вскочила. Ничего, кроме света фонаря, не вижу, а кто-то говорит:

— Ты чего это дрожишь?

И осветил себя. Здоровенный, небритый, и гимнастерка расстегнута на верхнюю пуговицу. Вижу, в руке его котелок, а в нем ложка.

— Голодная, поди, — говорит. — На вот, поешь каши. Хоть и простыла — всё еда.

Сунул мне котелок и ушел, загасив фонарик. Вот так, а я еще боялась его.

Утром, как увидела в двери меж щелей на улице свет, скомандовала своим козам:

— Всё! Пошли!

Из деревни вышли, солнце из-за горизонта поднялось. На улице свежо. Землю за ночь прихватило морозцем. Идти хорошо. Спешу как могу. Зверюшки мои рядом бегут, будто рады тому, что кончилась ночь и скоро дойдем. Долго нас никто не обгонял. Еще две деревни прошли, потом солнце поднялось, пригрело. Скоро сделалось жарко. Я расстегнула пальто, пошла потише. Поклажу свою то на левое плечо перекину, то на правое. С вечера не замечала, а теперь чувствую, как плечи болят. Мешок-то нелегкий, да еще куры в корзине.

Не знаю, сколько прошли. Солнце дошло до выси и поплыло вниз. Грело меня сперва справа, а потом уже в спину стало жарить. По пути покормила козочек. Всё же ноша, думаю, станет легче. Кур боялась кормить. Выскочат — не поймаешь. Хватит, я погонялась за ними.

До деревни, где мы с тетей пристроились, оставалось, наверное, километра четыре. Вдруг вижу, навстречу кто-то идет, похоже тетка. Сблизились — и верно она! А тетя, как увидела меня, бегом к нам. Подошла — и сказать ничего не может. Плачет и вытирает глаза краем платка. Потом уж говорит:

— Ты чего же это такое наделала, Надежда! Побить тебя мало. В городе война, а она туда за живностью… Мы тут не знали, что и думать… Дядя на меня: «Это ты ее проморгала! Иди теперь, ищи. Найди мне, чтобы живую и целую…» Вчера, как люди стали приходить из города, — я ко всем: не видели ли?.. С утра сама за тобой пошла. Иду и реву. Ой, Надежда, Надежда!.. Слава Богу, хоть живая!..

Тетя сняла с меня ношу и переложила себе на плечи. Спрашивает:

— Там что у тебя?

Я рассказала. Она даже ахнула от удивления.

— Ну и ну, — говорит. — Ты бы чего ценного захватила. Дом брошен, а она брюквы для козочек!

— Так как же, тетя, — оправдываюсь я. — В дороге-то их надо было кормить, иначе, может, и не дошли бы. Жалко. Они же не понимают, что война.

Тут тетя пригляделась ко мне.

— А это у тебя что такое, откуда?

Я взглянула вниз и сама ничего не могу понять. Мое новое пальто, которое мне сшили весной, в нескольких местах прожжено насквозь до ватина. Черные дырки. Будто на мне тлели угли. Ничего я не помнила такого. До сих пор не знаю, откуда и взялось.

Женщина умолкла и, подняв с колен вязание, снова принялась за него. Молчала и Таня. Толстяк в кресле напротив, который во время рассказа прислушивался, теперь опять задремал. За раскинувшимися полями гребенкой новых высотных зданий белел удалявшийся город. Тот самый, с окраины которого много лет назад уводила от беды своих козочек девочка Надя.

— Что же дальше с вами было? — спросила Таня, явно неудовлетворенная завершением рассказа.

— Что дальше, — отвечала женщина. — Дальше как со всеми. В сорок четвертом вернулась домой, в Ленинград. Школу там кончила. Рвалась на фронт. Мама не пустила. Да и не к чему было. Война кончалась. Поступила на курсы водителей троллейбусов. Теперь вот уже сколько лет служу линейным контролером. Ну а немецких солдат я только пленных и видела. Они у нас в парке работали по восстановлению. Ну а город, хоть и недолго хозяйничали там гитлеровцы, весь был спален. В центре одни черные стены. Я уж думала — никогда не отстроится. А теперь вон, видели! А где была наша улица, там новый район. Высоченные здания, и больше всё живет молодежь. Ездила я, смотрела — ничего не узнать. И мост огромнейший, на старый ничуть не похож. — Она помолчала и, вздохнув, обратилась к Тане:

— А всё же день тот, когда город горел и бомбы рвались, помню, будто было сегодня. Никогда бы тебе не видеть такого, девочка.

Поезд подходил к Москве.