Затеплив свечи в храме, я принес их и поставил на могилы о. Серафима, владыки Леонида, игумении Магдалины и всех, кого знал. Когда я подходил к могилам и молча молился, возникло реальное присутствие тех, с кем я общался. Они телесно разлучились с нами, но здесь всегда живет их доступный дух. У Бога мертвых нет — все живые.

Вскоре после этого я навестил в Каугури больную матушку отца Серафима — Евгению Гавриловну, которую не видел много лет. Она исповедовалась и причастилась; а помогал мне Серафим — внук покойного батюшки. Встреча с юношей была для меня большой радостью, ибо я в нем увидел достойного преемника батюшки. С детских лет он в Церкви, впитал ее дух, хорошо поет, читает, знает Священное Писание. Как мне поведал отец Серафим, еще будучи маленьким, внук говорил: «Хочу быть патриархом». Поэтому, встретившись с ним в прихожей, я пошутил: «Рад видеть Ваше Святейшество».

Серафим очень хорошо мне помог — и пел, и читал. А по завершении таинства ласково и тепло обратился ко мне: «Батюшка, я хотел бы подарить Вам что‑нибудь от отца Серафима на память». Я не мог отвергнуть его святого пожелания и сказал, чтобы он выбрал сам. Серафим подарил мне маленькое требное Евангелие в окладе и скуфью батюшки. Это Евангелие ныне находится в алтаре храма преподобной Евфросинии Полоцкой, где я служу, и выносится на исповедальный аналой, всегда напоминая мне об о. Серафиме.

Батюшка был мужем скорбей. Много пришлось пережить ему: арест отца–священника, который сидел в лагерях до 1955 года «за сотрудничество с фашистами», материальную нужду, тяжелые болезни — свою и матушки.

В 1961 году в Ригу приехала министр культуры Советского Союза. Входя в зал заседаний, она услышала звон колоколов кафедрального собора, который находился недалеко от правительственного здания.

— Что это? В наши дни, в центре Риги?

Последовал приказ закрыть собор. То было время хрущевских гонений на Церковь. Собор велено было превратить в планетарий. Нужно было спасать ценный иконостас, иконы, все содержимое храма. Отец Серафим участвовал в этом. Он рассказывал со слезами, как разбирал престол. Батюшка стоял перед ним, как перед распятым Иисусом Христом, Которого нужно было снимать с Креста и уносить. Он встал на колени, плакал и молился, и с болью начал разбирать престол. Единственным утешением было то, что не рука кощунника — рука священника делала это.

Господь дал потом отцу Серафиму возможность потрудиться над возрождением храмов. Он отреставрировал Петропавловский храм в поселке Кемери, пять лет восстанавливал полуразрушенный храм свв. Симеона и Анны в городе Елгава — творение великого архитектора Растрелли.

Но самым главным для него было творить жизнь — помогать людям придти к Богу, утвердиться в вере. В общении с ним люди преображались, потому что отец Серафим излучал свет и тепло. Возле холодной печки не греются, а к о. Серафиму тянулось много людей, и все они получали от него то, что жаждала их душа.

Он был поистине творцом жизни, жизни вечной. И это самое главное, что он совершил на земле.

К этим нескольким страницам мне хотелось бы приложить написанные отцом Серафимом воспоминания об схиархимандрите Косме. Они прекрасно передают характер обоих пастырей и их любовь.

«Я мало общался с архимандритом Космой, но знал его, когда он еще был иеромонахом Кириллом. О его скромности, смирении и доброте я много слышал еще во время служения его приходским священником.

По благословению архиерея я был послан в Пустыньку помочь о. архимандриту на праздник Крещения Господня. Я сослужил ему — ходил на колодец освящать воду великим освящением. Я почувствовал тогда — старец близок к Богу. Как тихо на душе, когда с ним молимся.

Я стал приезжать в Пустыньку к о. архимандриту. С какой любовью он принимал меня — всегда угощал, а прощаясь — совал"на дорожку". Мне казалось, что его любовь, доброта только на мне и сосредоточивались, так он был искренен.

Я с семьей одно время жил в очень большой нужде. И как‑то в состоянии отчаяния решил:"Поеду к о. архимандриту на исповедь", но внутренне думал о другом:"Он даст мне? на дорожку?, что меня в настоящее время серьезно может поддержать". Приезжаю; меня все знали, пропустили к келье о. архимандрита. Стучу."Кто там?"Я говорю:"Отец Серафим к Вам, о. архимандрит". — "Я не принимаю". Я был удивлен. Он всегда так был со мною мил, так любезен, как будто я один у него избранник. Он знает, откуда я приехал, не сосед же я его. Не принял.

Я поехал назад с чувством невероятного душевного волнения, даже подумал:"Вот тебе и старец!"Только уже дома, придя в себя, порадовался происшедшему: старец прозорлив, он не допустил меня совершить грех — кощунство над исповедью.

Как‑то в беседе о. архимандрит говорил мне, что он роптал, когда ему нужно много поминать имен. В монастыре очень большой помин. И он, было, к этому относился нерадиво — пропускал имена."И вот однажды, — рассказывал о. Косма, — я стал перед жертвенником, читаю поминания и вижу: рядом со мною стоит Ангел и все имена, которые я пропускал, произносит. С тех пор прочитываю каждое имя со страхом"».

14. XI-88 г. Протоиерей Серафим Шенрок

10 августа 1989 года я с моими друзьями приехал к отцу Павлу Груздеву в село

Верхне–Никульское Ярославской области.

Свернули не на ту дорогу и поэтому к храму шли через лесок, канавы с мостиком, через дворы.

Храм виден издалека. Еще совсем рано. Солнце поднимается, согревая утреннюю прохладу. Сердце радуется беспредельной дали, полям, лугам, вот этой проселочной дороге, которая — вверх, вниз — ведет к храму. Как свободно и легко дышать.

Рядом с большим белокаменным храмом Святой Троицы церковный домик, тоже

белокаменный. Одинокий каменщик занят своим делом. Глухой, не слышит, что спрашиваем.

Подходим к домику. Стучу и говорю: «Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Через некоторое время за дверью слышен мужской голос:

— Кто там?

Повторяю молитву.

— А! Сразу видно — монах.

Дверь открывается. Вижу приветливое, доброе лицо старца. Он невысокого роста, обут в валенки. На нем брюки, короткая мантия, скуфья. В очках. Чем‑то похож на отца Иоанна Крестьянкина. Второй отец Иоанн.

Сразу же приглашает в келью.

— Заходи, заходи. Вот посмотри, как живу.

Вхожу в полумрак кельи. Батюшка сам белоснежный, весь светится. Вспоминаю притчу о блудном сыне. Вот так отец встречает сына, и в радости великой все сокровища отдает. Батюшка заводит в отгороженный уголок. Здесь он отдыхает, молится.

Отводит занавеску, за ней икона «Взыскание погибших», она чудотворная.

— Еще не время открывать, — говорит батюшка и опускает занавеску.

Без моих вопросов он сам начинает о себе рассказывать.

Одиннадцать лет был в ссылке. Видишь, от этого потерял зрение. И очки с толстыми линзами не помогают. Несколько операций сделано, но уже не исправить.

Видно — у него от этого большая печаль.

Рассматриваю келью, фотографии на стенке. Много знакомых лиц: Иоанн Кронштадтский, патриарх Тихон, ленинградский митрополит Никодим, а вот саровская юродивая Паша. Батюшка показывает на фотографию другой юродивой: «Моя Енька с куклами. Годов шесть как умерла. А жила вот здесь».

Он ведет меня в маленькую комнатку. В углу кровати и сейчас сидят две куклы.

— Это Евгении куклы. Теперь здесь спит Манька, моя помощница.

— Это святой человек был, — добавляет отец Павел. — Ее Паша Саровская куклой благословила.

Спрашиваю: — А в чем заключалось ее юродство?

— Евгения с куклами разговаривала как с людьми. Мы с ней по всем монастырям ездили. Были в Почаеве.

Идем в сторожку, где выпекают просфоры. Отец Павел месит тесто, ставит печати быстрым и ловким движением рук. Дело подходит к концу.

Он вынимает из печи большой чугунный котел с печеными овощами.