«Подавая совет, — писал свт. Василий Великий, — не произноси решительного приговора, потому что не знаешь таин Божьих». Поэтому совет, полученный от Бога через батюшку, очень ценили, помнили всю жизнь. Он не был прописной истиной на все случаи жизни, которые мы иногда слышим из уст некоторых пастырей. Не видя того, кто перед ним стоит, порой рассерженный поведением своего чада священник дает епитимью: «Сто поклонов!» А перед ним разбитый болезнью пожилой человек, который разогнуться не может, и он, естественно, не понимает этого совета, не принимает его, ибо это не совет любви, а палка для битья. Самое главное для о. Кирилла было пробудить совесть человека, оживить сердце. Одна из его духовных дочерей вспоминает: «Он брал мои руки и говорил:"Евдокия, руки мой!"А я думаю:"Я их всегда мою". А это значило, что они у меня"длинные"были. Я работала в общепите поваром и брала чужое. Все брали и брали, а я что — хуже? Одна банку повидла украдет, другая — колбасу. И не думали, что воруем. Когда поняла это, поняла и то, что руки мои водой не отмоешь — нужно покаяние».

Красота образа Божия совсем не утрачивается человеком, но может быть повреждена. Видя это повреждение в тех, кто приходил к нему, старец с глубоким сочувствием и состраданием старался помочь восстановить красоту разрушенного образа.

Если в миру воспитатели и родители говорят своим подопечным: «Я сделаю из тебя человека», то старец видел свою задачу в том, чтобы помочь человеку вырасти в меру его личного призвания. Он руководил духовными чадами без указов, без поучительства, без командования. Ломать человека, делать его подобным себе — духовное преступление, попрание духовной свободы, дарованной каждому человеку. Старец приводил человека не к себе, а к Богу, не «делал» его, а взращивал, нежно и чутко, оберегая его душу от всяких соблазнов и внимательно следя за тем, как действует Дух Святой в человеке.

Будучи монахом очень строгой жизни, молитвенником и постником, живя в тишине Пустыни, отец Кирилл не был пустынножителем–анахоретом, который покинул мир, чтобы вести тихую, спокойную, созерцательную жизнь, спасая свою душу. У него не было желания скрыться в Боге и никому не показываться, потому что он был призван служить миру. Пустынька и батюшка были тесно связаны с миром, потому что мир, пораженный безверием, превратившийся в духовную пустыню, нуждался в их служении. Мир не только обступил Пустыньку, но и проник в нее в образе тех беженцев войны, которых приютили сестры, в образе тех многочисленных паломников, которые жаждали научиться жить с Богом.

Пустынницы по просьбе властей ездили работать в колхоз, поднимали его. «У нас некому работать, — говорили приглашавшие, — молодежь учится, на поле одна — две старухи ковыряются». Сестры трудились в колхозе с восьми часов утра до пяти вечера. Отец Кирилл со старшей сестрой монахиней Евгенией провожал их, благословляя отъезжающую машину, и встречал их.

Работа монахинь всем нравилась. «Когда вы начинаете первыми сажать в парниках, — говорил председатель колхоза, — у нас все хорошо растет и чисто. Когда мы начинаем сажать первыми, у нас бывает много травы и всего нехорошего». Он очень любил и уважал сестер, всегда звал их потрудиться.

Колхозники заботились о монахинях: привозили на работу и увозили домой, приносили на поле еду, давали свою молотилку, чтобы обмолотить монастырское зерно, вспахивали монастырские поля, делали для монастыря все, что монахиням было не под силу. Сложилась удивительная взаимопомощь и общение. Колхозники стали приходить на монастырские службы. «Жили как одна семья, — вспоминают сестры, — мирно жили. Они нам помогали, а мы — им. Никаких упреков не было, что я, мол, колхозник, а ты — монахиня». Работа в колхозе была для сестер не благотворительной службой, а служением любви, поэтому она принесла плод открытости и взаимной любви.

Когда власти хотели закрыть Пустыньку, колхозники встали на защиту монастыря: «Монахини хорошо нам помогают. Не трогайте их». Гонители отступили.

Ради служения ближним, созидания Церкви о. Кирилл нередко покидал свою маленькую Пустыньку и бесстрашно удалялся в огромную пустыню жизни, где в городах и селах, в тайных монастырях и скитах его ждали монахи, находящиеся в рассеянии, и гонимые христиане. В обстановке преследования за веру он миссионерствовал тайно, прикровенно: для бдительных властей это были поездки по сборам на бедную Пустыньку, разоренную войной.

Отец Кирилл никому ничего не навязывал, люди сами просили его прийти к ним, приехать, и он с радостью отправлялся в ближние и дальние путешествия, а если сам не мог добраться до очень отдаленных мест, то посылал туда своих помощников. Так, некий юноша, Александр из Ташкента, был отправлен им с пакетом в УстьКут к трем старцам, живущим в доме с зеленой крышей… Эти старцы повезли его в какой‑то тайный монастырь на севере.

Самым главным в этих поездках была христианизация людей, их воцерковление, рождение живых общин. Отец Кирилл миссионерствовал в разной среде: беседовал с отдельными людьми в семьях, которые очень хорошо знал в Елгаве, Риге, Белополье, Москве, Санкт–Петербурге, Пензе, в общинах. В период гонений существовало немало христианских общин, не имеющих ни пастыря, ни храма. Одних несвобода сломила, другие жили не как запуганные христиане–одиночки, а духовной семьей, постоянно собираясь по домам на богослужения мирянским чином. Такая община была в Тверской области, в селе Жарки; в нее входило человек тридцать. Много раз община обращалась к местным властям с просьбой зарегистрировать ее и дать ей пастыря, но безрезультатно. Жарковцы, имея жажду евхаристического общения и духовного руководства, начиная с 1958 года приезжали за помощью в Ригу к старцусвященнику Иоанну Журавскому (1867–1964), но когда тот физически ослаб, не мог служить и принимать людей, он передал своих чад о. Кириллу, будучи одного духа с ним. «Вас надо дальше вести, — сказал он им, — а меня скоро не будет». Жарковцы стали ездить в Пустыньку, иногда всей общиной, или поодиночке, начали помогать ей: посылали муку, воск — «Боженькин хлеб», как называл его о. Кирилл. Эта община испытанных христиан жива, имеет построенный своими руками храм и пастыря.

Благодаря такому служению старца приходы на местах оживали, увеличивались, в них появлялась закваска общинной жизни.

Налаживалась духовная связь с Пустынькой, с ее старцем. Ее поддерживали письма, которые батюшка писал всем, кто был близок ему сердцем. Многие из общавшихся со старцем стали познавать Церковь и церковность и вместе с тем яснее увидели, что не есть Церковь и церковность.

Тех, кто боялся крестить детей в храме, старец жалел. У него был помощник, который разузнавал о таких. Отец Кирилл говорил ему: «Скажите им, что есть батюшка, который сам придет, окрестит без денег». И ездил после вечерней службы по домам, тщательно скрывая это от монахинь. Однажды летом, возвращаясь после крестин, о. Кирилл почувствовал себя так плохо, что не мог выйти из машины. Послушнику Ивану Андреевичу пришлось его незаметно лесом пронести на руках в келью.

Люди просили батюшку освящать дома, квартиры. Приглашали и партийные, которые потом привязывались к нему и тайно приходили в Пустыньку на исповедь или побеседовать. В одной семье начали все болеть. Призвали батюшку. Его молитвы помогли.

В общении с верующими или неверующими, сомневающимися в вере людьми о. Кирилл никогда не давил, не принуждал, но движим был только любовью, что в миссионерстве является самым главным. Общение его с людьми было в свободе, в Духе, очень живым.

Он никого не тянул ко Христу, но только свидетельствовал о Нем своей жизнью. О. Кирилл не был искусен в проповедях, редко произносил их: сиянию благодати в нем не нужны были слова. «Он очень многое умел объяснить человеку без слов, — пишет о. Георгий Блазма, — так, как мало кто умеет объяснить словами… Его отличало от других духовных лиц то, что он никогда не учил. Это было удивительно при его жизненном опыте, при его монашеской жизни».