Пустынька жила своим хозяйством: овощи выращивали сами, пекли свой хлеб, было свое молоко. Жили без пышности, скудно, тихо, молитвенно, мирно. Даже маленькую баночку меда, пожертвованную сестрам, которую, казалось, невозможно было поделить поровну, поделили, растворив ее по благословению батюшки в воде.
Батюшка ничем не нарушал этот дух скромной пустынной жизни, наоборот привносил в него своим подвигом нестяжания и постничества еще больший дух аскезы. Он жил в маленьком доме у соснового леса, в скромной маленькой келье (большую он отдал больному, пострадавшему в лагерях о. Сергию Виноградову, жившему в пустыньке на покое). В келье — святой угол с устроенным самим батюшкой маленьким иконостасом, перед которым теплились семь лампад, на стенах множество икон разных размеров, в основном бумажных. Около иконостаса стоял аналой, сделанный из фанерного почтового ящика.
У окна стояли небольшой самодельный стол, на котором лежали книги, записи батюшки, и стул. Слева — маленькая печка, почти незаметная, топчанчик из двух сбитых досок, суконное черное одеяло, а под ним — ничего. Над ложем висела большая фотография с видом Валаамского монастыря, рядком фотографии старцев: Силуана Афонского, валаамских старцев, живших на покое в Псково–Печерском монастыре, с которыми он поддерживал постоянное общение лично и через своих посланников, а также начертанные на бумаге добродетели: «смирение, терпение и послушание», которые старец считал для себя самыми главными в духовной жизни.
Келью о. Кирилла называли часовенкой всех святых, сам батюшка называл ее вторым алтарем. «У меня здесь второй алтарь, — говорил он приходящим. — Я хочу, чтобы на вас посмотрели мои святые».
Здесь свет всегда горел до двух часов ночи. Малый сон, как на Валааме. «А в четыре утра, — говорил батюшка, — мне всегда в рамочку стучат. Я проснусь и другой раз говорю:"Кто там?" — Никого нет».
Он читал Псалтирь стоя, держась за аналой и переминаясь больными ногами.
Послушник из мира Иван Андреевич Калиниченко однажды ночевал в келье у старца и решил не спать, покуда старец не окончит свое правило; он боролся со сном до трех часов и заснул, а рано утром старец будит его и ласково говорит: «Иван Андреевич, пойдем на службу».
Когда были какие‑нибудь неприятности, вражьи нападения, о. Кирилл уходил в затвор: закрывался в келье, никого не принимал и не выходил, пока все не утихнет. Иногда монахини с большой тревогой смотрели в окно: жив ли он, потому что его долго не было.
В этой келье за полуночной молитвой ему было явление Божией Матери. Она вышла из Почаевской иконы Божией Матери, пред которой предстоял старец. Потом эта икона была у о. Тавриона (Батозского).
Отец Кирилл ничего при себе не имел: все его сокровище было в нем, он все, что получал, тут же раздавал, поэтому его невозможно было обокрасть. Воры, не раз влезавшие в его келью, всегда уходили недовольные.
Когда стирали его белье, видели заплату на заплате. Добрый пример нестяжательности и любви ко всем о. Кирилл нашел на Валааме в лице игумена Маврикия, настоятеля монастыря, у которого он был келейником.
Такими же были подвижники, столпы валаамские, во время пребывания о. Кирилла в обители — прозорливый иеросхимонах Исаия, слепец–схимонах Онуфрий из Всехсвятского скита, тоже прозорливый старец, воплощенная кротость, и другие, всегда жизнерадостные, умалившиеся по–евангельски, как дети, от одного слова которых и вида их невольно мог прослезиться самый черствый человек.
Отец Кирилл был постник, питался скудно. На столе — изобилие, но для других. Батюшка любил угощать, а сам делал вид, что ест. В среду и пятницу он до трех часов воздерживался от пищи. Белого хлеба не ел. Если упадет крошка на стол во время трапезы, то возьмет ее, поцелует и съест.
Отец Кирилл принял от валаамских старцев священный дух простоты, кротости и смирения. В письме своим духовным детям он называл себя «пустынным жителем», который живет вместе со своими сестрами–пчелками в любимой пустыньке, где они «трудятся, молятся да с грехами борются».
Келейница митрополита Вениамина (Федченкова), управлявшего Рижской епархией с 1948 по 1951 год, рассказывала, как однажды о. Кирилл приехал к владыке в Ригу из Пустыньки и не застал его. Она предложила ему подождать, дала читать какую‑то книгу, а сама пошла готовить обед, потом покормила вернувшегося владыку, сама пообедала, помыла посуду и пошла в свою комнату немного отдохнуть — и тут задела тихо сидевшего батюшку. «Батюшка, прости ради Бога, тебя позабыла». — «Ничего, ничего, мне тут хорошо с четочками, книжечку почитал». За все довольно долгое время ожидания он ни разу не вышел и не спросил, пришел ли владыка, только терпеливо ждал.
Ходили слухи, что кто‑то из старших сестер–пустынниц поднимал руку на старца, но он никогда об этом никому не говорил, не жаловался. Мать Евгения, старшая сестра, уставщица, очень суровая, часто ставившая ему разные преграды, однажды дерзко сказала: «Ты как наемник здесь, а я старица». «Я священник», — смиренно ответил о. Кирилл и ради мира безропотно удалился к митрополиту Вениамину, где некоторое время служил с ним, как в скиту, в маленьком храме при архиерейской даче в Дубултах.
Его никто никогда не видел в состоянии гнева, раздражения. «Если смиришься, — говорил он одной монахине, — то обиды не будет».
Незадолго до смерти о. Кирилла игумения Тавифа хотела отправить его на покой в Печерский монастырь, а на его место взять одного рижского священника. «Он монах, пусть живет в монастыре», — сказала она. Отец Кирилл скорбел, но никому не пожаловался, а все поведал Божией Матери: «Матерь Божия, куда же мне такому старому и больному идти?» На Успение Господь взял к Себе священника, а о. Кирилла оставил в Пустыньке.
Епископ Иоанн сильно притеснял старца, но о. Кирилл все нападки терпел. Православные латыши, каким‑то образом узнав это, сказали владыке: «Если вы старца еще обидите, мы пойдем за него, как на войну».
Имеющий опыт мученика и исповедника, о. Кирилл был наставником в науке мужества.
В 20–е годы о. Кирилл обличил владыку–самосвята. Тот пригрозил, что посадит его. Так и получилось. В тюрьме о. Кирилла принуждали отречься от Бога и обещали за это свободу.
Будучи глубоко верующим, он понимал, что его жизнь не зависит ни от тирана, ни от патриарха, ни от кого из людей, а только от Бога. Бог — Любовь. Он никогда не хочет никому плохого, поэтому всем искушениям в жизни старец стремился доблестно противостоять, без смущения и озлобления. Своим гонителям и притеснителям он всегда мог сказать: «Я вас не боюсь, я вас люблю». Слова апостола: Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте (Рим 12:14) — были его жизнью.
Инокине Валерии он говорил: «За правду Божию борись до крови».
Умудренный опытом мужества и терпения во времена гонений на Церковь в 20–30–е годы, о. Кирилл пережил и новую волну гонений на христиан, начавшуюся в 1960 году. В Латвии, как и в России, стали закрывать храмы. Великолепный рижский Христорождественский собор, в подвале которого когда‑то жил владыка–мученик Иоанн (Поммер), без сопротивления со стороны правящего архиерея был закрыт 21 января 1961 года и превращен в планетарий.
Власти за этот «подвиг» повысили епископа в сане и перевели в Нижний Новгород. Рижскую епархию начали обслуживать приезжие епископы, среди которых был и нынешний патриарх Алексий II. Только через три с половиной года на Рижскую кафедру был назначен постоянный архиерей. Епископ Никон (Фомичев), приехавший в Ригу в 1962 году, добился восстановления Рижской епархии.
Под угрозой закрытия оказался и Рижский монастырь. Молодых и трудоспособных монахинь предполагали устроить на работу, а стареньких — отправить в Пустыньку. Игумения Тавифа ради спасения Рижского монастыря решилась закрыть Пустыньку. О. Кирилл решительно отверг этот человеческий план. В защиту правды Божией он проявлял всегда твердость, кроткую независимость. Он и сестры, его духовная семья, горячо молились. Пустынька и Рижский монастырь были сохранены.
