– Замолчи, урод! – перебил меня прокуренный бас.

– Отставить! – приказал баритон.

И тут наступила странная тишина. И почему-то страх мой исчез, и ощутил я спиной, прямо вдоль позвоночника, к затылку, странное приятное тепло, будто меня благодатно погладили. Вслед за этим непонятные легкие шажки, меня коснулись теплые ручки, и я, боясь повернуть голову, только взором повел вниз; и навстречу глаза – большие, детские, светло-карие глаза, и них необычный вопрос, и смотрят они не в лицо, а прямо в душу, словно хотят меня понять.

Этот взгляд был так проникновенен, так чарующ, с такой добротой, из иного мира, что я невольно уткнулся глазами вновь в сырой бетон.

А ручки, поглаживая меня, зашли с другой стороны, и мне показалось, чуть за карман дернули, вновь зовя и одновременно взбадривая. Вновь лишь взглядом скользнул я вниз, вновь наши глаза встретились, теперь надолго, и трепетная волна вполне осязаемо прокатилась по всему моему телу. Вначале мне стало стыдно, а потом как-то умиротворенно, даже возвышенно над этой бренностью людской, так, что я отпрянул от стены, осторожно коснулся головки мальчика и, поглаживая, ее свободно развернулся и первым делом увидел пред собой опрятного подтянутого капитана.

– Отпустите его, – впервые я услышал голос мальчика, и этот голос был низкий, с детским баском и с хрипотцой простуды.

– Ну, – очень вежливо, даже галантно склонился капитан перед мальчиком. – Понимаешь, у нас, у взрослых, не так, как в сказке. А есть какой-то порядок.

– Бабушка Учитал говорит, что у взрослых все – не порядок.

– Ну, «Учитал», – так же исковеркал баритон, – где-то, может, и права.

– Учитал всегда плава, – назидающе перебил мальчик, – она фи-зил-ас-лоном, – по слогам, картавя продолжил, и после паузы, вздохнув, – она и со звездами говолит.

– Да-а, языкастая бабулька, – съехидничал кто-то в сторонке, там же раздались смешки.

Капитан лишь насупленно в ту сторону глянул, и смешки прекратились, а он, вновь подобрев лицом, склонился к мальчику:

– А ты завтра придешь?

– Учитал не лазлещает, здесь стлеляют.

– Ну что ты, дорогой! Кто же здесь стреляет?

– Только что стлеляли, – с такой укоризной, что на минуту все мы, взрослые, замерли, и как бы в оправдание, старший по положению мягким, ласковым баритоном ответил:

– Так это в воздух, для порядку.

– От стлельбы «полядку» нет – одна лазлуха, и папа с мамой плопали, – глядя прямо в глаза капитана, громким баском сказал мальчик и жестом указал на автомат. – А оздух стлелят солсем нельзя – туда ведь улетел мой щалик. И оттуда, когда я сплю, плилетают мои папа и мама, если вы ночью не стлеляете. Но вы каждую ночь стлеляете, и мои папа и мама уже давно ко мне не плилетают. И щалик не прилетает. Вы все время стлеляете.

– Мы не стлеляем, мы от бандитов отстреливаемся.

– Бабушка Учитал говолит: кто с олужием – все бандиты.

– Вот карга вонючая, – оживились в углу.

– Прибить дуру надо, одичала средь варваров.

– Ха-ха-ха! – загоготали, как безумные.

Мальчик резко отпрянул от меня, от нас всех, прильнул к бетонной стене, съежился, маленькими испачканными ручонками прикрыл головку, и лишь глаза, эти большие блестящие глаза учащенно заморгали, но прямо, пытливо глядели на солдат, стремясь понять их.

– Кузьмин! Твою мать! – пропала изысканность в голосе капитана. – Пшел вон! Все вон отсюда!

– Ну-ну, не усердствуй, все мы на посту, – пробурчал на ходу кто-то, и уже снаружи другим певучим голосом: – А шальные пули летают, где настигнут – неведомо.

– Эх! Яблочко, куда ты катишься, – запел пропитой хрипотцой другой, – ко мне в рот попадешь – не укатишься.

А капитан подошел к мальчику, крепко прижал к себе, склонился, и поцеловав в щечку, поглаживая, мягким шепотом:

– Ты завтра придешь со скрипкой?

– Учитал заплещает.

– Тогда я сам приду, тебя послушаю – застегивая пуговки на куртке мальчика, потом, став на колено, очень аккуратно очищал засохшую грязь со штанин, и как бы улавливая мою мысль: – Завтра пойдем на базар, ботинки зимние тебе купим.

– Бабушка Учитал и Ложа сказали, что скоро Новый год будет, им на лаботе теперь деньги дадут, и они мне все новое и ботинки блестящие купят.

– Теперь мальчик вновь выпрямился, посветлел и, заглядывая в глаза капитана, уже доверительно водил пальчиком по золотистой пуговице на бушлате, в то время как капитан, усердно возился с отклеившейся подошвой на ботинке мальчика, пытаясь крепче перевязать ее шнурком.

– А еще, а еще, – загорелись глаза мальчика. – У нас будет елка, зеленая, как в вашем телевизоле и плидет дедушка, его зовут Молоз, и он ласкажет мне сказку и подалит много-много, вот столько, – и он развел ручонки, – подалков, а там и конфеты, и шоколад, и йогулт, и яблоки, и даже бананы.

– Завтра, завтра, я тебе все это куплю, – с удивительной нежностью любовался капитан мальчиком, сидя перед ним на корточках. – Я бы тебе давно все это купил, так разве этих архаровцев одних оставишь? – тяжело вздохнул капитан, от каких-то мыслей меняясь в лице и вставая. – Тебе пора домой, стемнело.

– А вы мне еще машину купите? – оживился мальчик, снизу пытаясь заглянуть в глаза, взволнованно задышав. – Такую класную, большую, – самосвал называется. Мне папа такую в «Детском миле» покупал. Там много было иглушек, и много было детей, и я с ними иглал, и в войнушку тоже. А вы не умеете иглать, и автоматы у вас воняют, они глязные, не такие, как в «Детском миле» были. А где сейчас «Детский мил»?

Я увидел, как в страдальческой гримасе изменилось лицо капитана, дернулись сжатые губы, и как он увел растерянный взгляд в сторону.

– Так где же «Детский мил», где? – слегка дергая бушлат военного, повторил мальчик, и не дождавшись ответа, перевел вопрошающий взгляд на меня, прямо в глаза. – А вы дядя, знаете, где «Детский мил»?

Я оторопел, тоже отвел взгляд и потом, ища поддержки, посмотрел на военного; наши глаза встретились, и я не знаю, что он прочитал в моих, но в его глазах была крайняя тоска и усталость.

А мальчик, не дождавшись ответа, с детской непосредственностью продолжал:

– Вот видите, ничего вы не знаете. Значит, плохо учились. А бабушка Учитал все знает. И она говолит, что «Детский мил» там, где мои папа и мама, и скоро они все велнутся, и щалик велнется… Может, даже сегодня ночью, если вы опять стлелять не будете.

– Так кроме нас кругом стреляют, кругом бомбят, – виновато развел руками капитан.

– Да-а – как-то не по-детски вздохнул мальчик, опустил голову и, уже не глядя на нас:

– А когда же ваша война кончится?

– Скоро, скоро кончится, – совсем неуверенно сказал капитан, кладя руку на голову ребенка.

А мальчик вновь устремил взгляд на военного и совсем тихо:

– Вы давно обещаете. Пойду домой. Учитал, может плишла, волнуется, искать будет. Снова полугает, – он сделал пару шажков к выходу, остановился, обернулся, и очень ласково: – А вы мне и домой покушать дадите?

– Конечно, дам. Вот пакет я тебе приготовил.

– Спасибо. Вкусный у вас хлеб. А Учитал меня лугает, говолит, я поплошайка. Но они тоже кушают. А денег у нас давно нет.

Мальчик двумя ручонками буквально выхватил пакет, не удержал, положил и с нескрываемым любопытством заглянул в него:

– О-о! Моложеное!

– Это не мороженое, – также склонился военный. – Зимой мороженое не едят. Это масло, вот сгущенка. Ты ведь любишь сгущенку?

– Ой, как я люблю сгущенку! Это объедение! На хлеб намажу и буду долго-долго есть!

– Ну, давай, уже поздно, – настойчивые нотки зазвучали в голосе капитана, – мои ребята тебя проводят.

– Не-не, не надо, – широко раскрылись глаза мальчика.

– Учитал и Ложа военных боятся. Меня лугать будут.

– А как ты пакет унесешь? Да и темно уже.

И тут без заминки мальчик сказал:

– А меня дядя пловодит.

– Он задержан, – командный тон появился вновь в голосе капитана.

– А зачем его заделживать? – удивленно продолжил мальчик. – Ведь он без олужия.