Лето/осень восемьдесят пятого. Мне кажется, это был пик его вдохновения. Сначала он написал «Посошок» - похоже, самую любимую свою песню, увенчанную печальной формулой, применимой к нему самому, - «Ведь святых на Руси только знай выноси»… Затем впервые исполнил загадочную былину о Егоре Ермолаевиче, завораживающую, темную, не похожую ни на что. Наконец, «Ванюша», opus magnum Башлачева. Это песня, точнее маленькая былина, не столь эффектная с точки зрения стихосложения, но наделенная исключительной силой. Ее воздействие на слушателей точно определяется словом «катарсис». Он совершенно забывался, как и все мы, кто его слушал, и лишь когда заканчивалась песня, видели, что вся гитара в брызгах крови. Он раздирал пальцы. Это банальная метафора, но он действительно раздирал и всю свою душу. Это могло бы быть страшно - как все, что происходит за гранью человеческого напряжения, - если бы не было так свято и возвышенно. «Ванюша» - это песня о русской душе. К сожалению, когда говоришь, о чем песни Башлачева, часто приходится прибегать к «пафосным», девальвированным едва ли не до уровня кича понятиям, вроде «русская душа», «вера и надежда», «любовь и смерть», «духовная сила»… Конечно, это не Сашина вина. Напротив, он один из немногих, кто взял на себя смелость и сказал в роке истинное слово об этих вечных, но затертых ценностях.

Примерно об этом одна его песня, написнная тогда же, «На жизнь поэтов». Песня о нем самом и о его судьбе:

Пусть не ко двору эти ангелы-чернорабочие.

Прорвется к перу то, что долго рубить топорам.

Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.

К ним Бог на порог - но они верно имут свой срам…

Башлачев выслушивал десятки, сотни восторженных комплиментов, и не только от полуподпольных богеми-анцев, но и из уст знаменитых поэтов, влиятельных литературных критиков, секретарей творческих союзов. «Пусть никто не топчет Ваше небо», - надписал Саше свою книгу «Прорабы духа» Андрей Вознесенский, перефразировав строчку из «Лиха» - «Вытоптали поле, засевая небо»…

Что ж, небо его, пожалуй, никто и не топтал, порхать пташкой божьей не запрещалось. Никто не клеймил его, как «идеологического диверсанта», «хулигана с гитарой», «опасного клерикала» и т. п. Кстати, почти наверняка, выйди он «в свет» на год-полтора раньше - быть бы ему арестованным за «нелегально-концертную» деятельность.

Все «престижные» выступления Саша Башлачева имели своей главной целью помочь ему хоть как-то зацепиться за мало-мальски «официальную» культуру - скажем, напечатать стихотворение в прессе или получить заказ на песни для спектакля. Это означало бы и доступ к более широкой аудитории, и определенную степень защищенности - гражданской и материальной.

Не могу сказать, что Башлачев вожделел официального признания, однако и своим «подпольным» уделом он вовсе не кичился. Общественный и художественный статус просто не был для него «кардинальным вопросом», но надежда на какое-то движение, новые возможности была.

Однако сбыться ей не было суждено.

Шли концерты - в том числе и в «Литгазете», и в Театре на Таганке, - а Башлачев так и оставался «не ко двору».

…В Сибири ему страшно понравилось: он говорил, что ощутил там невероятный прилив «позитивной» энергии и радости. Той же осенью в Свердловске у него родился сын. Саша сочинил множество песен в эту пору - «В чистом поле», «Тесто», «Верка, Надька, Любка», «Как ветра осенние», «Случай в Сибири» и другие, всего примерно десять. Светлые, исполненные надежды, даже умиротворенные -настолько, насколько Башлачев вообще мог быть умиротворенным. Короче, песни о любви. Он говорил, что самую важную из них, «Сядем рядом», написал после того, как однажды ночью ему приснилась девушка: «Я знаю, что это была сама любовь»… Тогда же он написал триптих - посвящение Высоцкому - еще одну песню о поэтах, заканчивающуюся словами: «Быть - не быть? В чем вопрос, если быть не могло по-другому».

В январе сын умер. Весной восемьдесят шестого Саша Башлачев написал последние известные нам песни. Их четыре: «Когда мы вместе», «Имя Имен», «Вечный пост», «Пляши в огне». В это время Башлачев увлекается магией русских слов: он искал их корни, созвучия и через них - истинный, потаенный смысл речи. Все его последние песни -удивительная игра слов, но не формальная, а совершенно одухотворенная.

Имя Имен…

Да не отмоешься, если вся кровь -Да как с гуся беда и разбито корыто.

Вместо икон

Станут страшным судом по себе нас судить зеркала. Имя Имен

Вырвет с корнем все то, что до срока зарыто В сито времен

Бросит боль да былинку, чтоб истиной к сроку взои

Можно сказать, что это религиозные песни, хотя в i нет ни грамма церковного догматизма. «…И куполам не кинуть на Имя Имен золотую горящую шапку». В neci Саши Башлачева есть настоящая духовная сила, хотя, я) рен, его и здесь сочли бы еретиком.

Засучи мне, Господи, рукава!

Подари мне посох на верный путь!

Я пойду смотреть, как твоя вдова В кулаке скрутила сухую грудь

Завяжи мой влас песней на ветру!

Положи ей властью на имена!

Я пойду смотреть, как твою сестру Кроют сваты в темную в три бревна.

Как венчают в сраме, приняв пинком. Синяком суди да ряди в ремни.

Но сегодня вечером я тайком Отнесу ей сердце, летящее с яблони.

Пусть возьмет на зуб, да не в квас, а в кровь. Коротки причастия на Руси.

Не суди ты нас! На Руси любовь Испокоп сродни всякой ереси.

Испокон сродни черной ереси.

Одно время казалось, что Саша Башлачев совсем отошел от рока, даже несколько тяготился им, найдя свой новый, «русский» образ. Однако эти две песни построены на великолепном, упругом ритме. Ох как хотелось их записать как следует! Как, впрочем, и все остальное. То, что Башлачев всегда пел просто под гитару, вовсе не значит, что ничего другого ему не хотелось. Наоборот, он все годы мечтал об ансамбле, где были бы всевозможные инструменты - от сэмплеров до ложек. Придумывал даже название для группы: «Вторая столица», «Застава»… Ничего из этого не вышло. Музыканты Ленинградского рок-клуба, да и многие московские, свердловские и новосибирские, Башлачева знали, любили, но играть с ним так и не собрались. Помню только замечательную инсценировку «Егоркиной былины», что они разыгрывали втроем со Славой Задерием и Костей Кинчевым. Сашины песни никогда не прозвучали так, как он сам их слышал: с гармонью и военным оркестром, электрогитарой и раскатами грома… Да и обычные, «гитарные» записи - а их к тому времени было сделано в студийных условиях четыре - совсем не так хороши, как хотелось бы.

Потом он уехал путешествовать - сначала домой, потом в Среднюю Азию… Исчез, и очень надолго, никто из знакомых ничего о нем толком не слышал.

…Он позвонил в декабре. Сначала я не понял, что с ним произошло. Он был как никогда спокойным, даже чуточку вялым, очень молчаливым. Он говорил, что много пережил за эти месяцы, одумался, очистился. Естественно, мне не хотелось задавать вопрос, которого он, видимо, с болью ждал: «Что нового написал?»

Ничего. Он сказал, что не может больше писать песни. Что не может даже исполнять старые. «Вот так, не могу и все», - отвечал он нехотя, глядя куда-то вниз. В будущем -может быть, но пока… «Я не должен этого делать». Я не стал его расспрашивать - это было бы жестоко и не по-дружес-ки. Скорее всего, дело в том, что последние два года (те самые всего-навсего два года, за которые он написал практически все свои песни!) он жил в таком нечеловеческом напряжении творческих сил, чувств, нервов, что их истощение не могло не наступить. Он отдал слишком много и слишком быстро.

Он не хотел петь свои старые песни, поскольку знал, что не сможет сделать это так, как раньше. Так, как надо. Однако ему пришлось нарушить обет молчания. Чтобы выжить, физически выжить, он должен был что-то делать. А что еще, как не петь? Да и все вокруг ожидали от него песен - так он подлдерживал себя в кругу друзей и знакомых. Так он впервые выступил на Ленинградском рок-фестивале… Конечно, он чувствовал, что все это уже «не то»: раньше им искренне восторгались, теперь, скорее, подбадривали. И у всех на языке вертелся вопрос: нет ли чего новенького? А ему по-прежнему не писалось, хотя он и уверял, что в голове «что-то крутится»…