Итак, во-первых, послеапостольская Церковь верно распознала те книги, которые не имели апостольского просхождения, которые были поддожно-апокрифичны, и тем самым в послеапос тольское время Церковь составила верный канон Боговдохновенных апостольских Писаний. Во-вто рых, эта же Церковь смогла отторгнуть неапостоль ские толкования апостольских книг.
Почему бы не предположить, что эта Церковь могла верно, вовремя и кстати говорить не только "нет", но и "да"? Может, не только истолкование ложных книг было у этой Церкви справедливым, но и истолкование подлинных книг было у нее идентичным апостольскому и Божественному за мыслу? Почему лишь в чем-то периферийном при знается правота этой Церкви, а не в самой сути? Мол, они хорошо защищали границы Истины, хо рошо отражали внешние угрозы, но сами плохо понимали Писание и плохо применяли его при построении своей внутренней собственно церков ной жизни? Почему протестанты, признавая цер ковное правило богословской экзегетики, призна вая богословское предание первенствующей Цер кви, отвергают то, как эта Церковь воплощала Писание и свое понимание Писания в своей прак тической религиозной жизни? Почему, приемля предание богословско-теоретическое, они отверга ют предание мистериально-практическое?
Протестантизм недооценивает проблему интер претации Писания. Баптисты, адвентисты, пяти десятники, харизматы слишком уверены в том, что их толкование Писания является самоочевидным, единственно возможным, и что поэтому они про поведуют "чистое Евангелие". Однако уже сам факт существования четырех Евангелий, различных и по стилю, и по языку, и по богословскому замыслу, и по совокупности сообщаемых сведений о Христе, говорит о том, что у людей должно быть еще и некое средство правильного истолкования разно речий евангелистов. Интерпретация расхожде ний — того, что свойственно одному из Евангелий и остается несказанным в другом, — оставлено Церкви, вспомоществуемой Духом. А вне этого Духа книга, предоставленная сама себе, становится все го лишь мертвым словом, которое, как известно, дурно пахнет. Она становится цитатником, с по мощью которого так хорошо оправдывать свою ненависть и страсть.
По правде говоря, с точки зрения светской ис тории, нет никакого "учения Христа". Есть лишь учение Церкви. У нас есть только свидетельство первой Церкви о словах Христа — о тех словах, которые Церковь запомнила, поняла и сочла нужным запечатлеть. Поняв это, К. Леонтьев об ратился с увещанием к своему сердцу: "Буду же верить в Евангелие, объясненное Церковью, а не иначе"[172].
Для либерального европейского протестантизма вторичность Новозаветных книг по отношению к христианской общине есть довод в пользу того, чтобы не верить Евангелиям. Для меня, напротив, это довод в пользу того, чтобы верить Церкви не только в ее Евангельском свидетельстве о ее вос приятии Христа, но и во всей полноте ее жизни, то есть с верою принимать все события ее Пре дания.
В Церковном Предании, возможно, не было бы нужды, если бы было возможно однозначное и раз и навсегда установленное толкование Писания. Но Писание всегда меняет свой смысл — потому что Писание обращено к людям, а люди живут в раз ных условиях, в разных мирах. Писание обращено к людям разных времен и жизненных ситуаций, и значит, оно нуждается в постоянной актуализации. Традиция и есть актуализация во времени вечной нормы Писания. Писание требует быть понимае мым и услышанным. Писание обращено к людям; Предание актуализирует эту его динамику. "Писа ние имеет нужду в Традиции как в средстве задей ствования его содержания, а в Церкви как в ис тинном субъекте, осуществляющем Предание" (свящ. Димитрий Станилое[173]).
Насколько недостаточно протестантское противопоставление Писания дальнейшей жизни Церкви, видно из слов ап. Павла к Тимофею: "Дер жись образца здравого учения" (2 Тим. 1, 13). Образец здесь — Ypotiposis: набросок, эскиз, общее начертание. Это слово прилагалось к картинам, над которыми еще предстоит работать, к скульптурам, еще не вполне явившим замысел скульптора о себе, к литературным записям, формулирующим лишь самую общую идею задуманного произведения[174]. Итак, апостольский дар нуждается в дальнейшей разработке. Если даже о дарах Своего Царствия Христос говорит, что их принятие предполагает дальнейшую работу (вспомним притчу о талантах), то тем более это верно и в отношении к тому, что оставляют по себе людям апостолы. Апостольское слово — не предел обновления жизни и ума во Христе, а лишь норма его.
Поэтому Церковь живет в Предании — ибо она хоть и стремится жить по Евангелию, но жить в Евангелии не может просто потому, что жить можно в Боге, но не в книге. Предание не сводится к по вторению апостольской проповеди, к "правилу веры" или даже к адекватной экзегезе Писания. Оно не есть некоторые слова, которые можно пере давать на ухо. Предание объемлет сразу и чувства, и мысли, и надежды, и действия. В Церкви есть нечто, что избегает "научного досмотра". И это — Предание.
Предание — действительность, а не только слово о действительности. Возможна ситуация, при ко торой слова передаются в точности, но предание реальности прерывается: "Не все, говорящие Мне…". Для того, чтобы Евангелие оставалось тож дественным себе, чтобы христиане оставались в апостольской Традиции, недостаточно просто пере давать книги. Нужно Предание Слова, а не пере дача слов. В этой связи Предание можно опреде лить как "идентичность познания Христа" разны ми поколениями[175].
По мысли В. Лосского, Предание — "не содержание Откровения, но свет, его пронизываю щий; оно — не слово, но живое дуновение, даю щее слышание слов одновременно со слушанием молчания, из которого слово исходит; оно не есть Истина, но сообщение Духа Истины, вне Ко торого нельзя познать Истину. "Никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым" (1 Кор. 12, 3)"[176]. Устное предание и записанное — лишь различные способы выраже ния одного и того же Откровения. Предлог "и" соединяет две реальности, имеющие единую онто логию: Божественное действие в мире людей.
Только потому, что Предание берет исток в самом Боге, а не в наших рассказах о Нем, оно и может стать своеобразной "машиной по борьбе со временем": несмотря на то, что при каждом пере сказе и при каждом акте передачи суть традиции, ее основная Весть должна была бы все более и более стираться и гаснуть, христианство и поныне — в своих лучших людях — не утратило "образ Хрис тов". Возможно это лишь потому, что в Предании учитель предстоит ученику не один на один. Раз собраны эти двое во имя Христа — Он посреди них. Просто человеческие религиозные или куль турные традиции сами собой не реставрируются: "пошатнувшееся здание традиции самой традицией восстановлено быть не может. Здесь требуется воз вращение к тому, откуда берет свое начало всякая традиция, то есть не к навыкам сложившейся куль туры, а к опыту рискованного вслушивания в не сказанное"[177].
Поэтому, поясняет В. Лосский, "Предание не следует искать на горизонтальной линии "преда ний", которые, так же как и Священное Писание, находят свое определение в слове. Если же мы хо тели бы, тем не менее, противопоставить Преда ние всему, что представляется реальностью слова, то надо сказать, что Предание — это молчание. "Тот, кто истинно обладает словом Христа, тот может слышать даже Его молчание", — говорит святой Игнатий Антиохийский (Послание к Ефе сянам, 15, 2). Способность слышать молчание Иисуса, свойственная тем, говорит святой Игна тий, кто истинно обладает Его словами, есть от клик на повторяющийся зов Христа к Своим слу шателям: "Имеяй уши слышати, да слышит". Итак, в Откровении содержатся некие зоны молчания, недоступные слуху "внешних". Это означает, что для действительного восприятия откровенной тай ны как полноты требуется обращение к плану вер тикальному, дабы "вы могли со всеми святыми по стигнуть" не только "где ширина и долгота, но так же и глубина и высота" (Еф. 3, 18) "[178].
