Сегодня же, заходя в новый монастырь, я прежде всего заглядываю в глаза монахам: не поселилась ли там застывшая мировая печаль. Если да — значит, в этой обители людей не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай!
Так почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет-хаунда? Почему столь мрачны стали наши одежды? Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в церковно-национальном костюме (национальный костюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в былые века женщины одевали в храм самые яркие, самые сарафанистые платья, то сегодня, напротив, преобладают черно-коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб 50-летней давности и современную картину. Именно белых платочков в храмах стало меньше. Темные цвета стали основными. Верный знак перемены религиозной психологии.
Однажды меня потрясло письмо Блаженного Августина. Он жестко выговаривает одной своей прихожанке — Экдиции — за то, что та при живом муже стала носить черную одежду вдовы. Такой выговор означает, что в православных храмах пятого столетия по одежде можно было опознать: это — девица, это мужняя жена, а это — вдовица. Но в наших храмах, судя по одежде, теперь все вдовицы. Начиная с трехлетнего возраста!
Однотонно мрачный стиль наших церковных одежд означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа не меньшая, чем демографическая. Ушло радостное переживание народом своей веры. «И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью...» (Втор. 28,65; перевод с греческого).
Вот раскрываю книжечку об одной новоявленной чудотворной иконе Божией Матери и читаю, как некая женщина изливает душу: «Когда чудотворную икону принесли к нам в храм, я как ее увидела, мне тут же захотелось умереть». Но почему же ей, бедняжке, не хочется жить и работать во славу Божией Матери, почему сразу умирать? Не слишком ли часто наши «мироносицы» так все и продолжают нести миро и слезы на могилу Того, Кто Всемогущ и Пасхален?
В какой морок мы впали, видно по тому, как церковные аудитории реагируют в случаях, когда обращаешься к ним с простым вопросом: «Скажите, при каком именно царе-батюшке строилось так много храмов на Руси, как сейчас?» Напоминаю: к началу 90-х годов в России (РСФСР) было порядка двух тысяч действующих храмов. Сегодня их — 207 000. По тысяче храмов в год открывалось в годы тех «реформ», что принято сейчас проклинать! По три храма в день!
Да, большинство из них — восстановлены. Но ведь любой строитель вам скажет, что восстановить труднее и дороже, чем построить заново. И это не просто триумф современных строительных технологий. Идет возрождение внутренней жизни Церкви, а не только ее кирпично-каменных оград.
К исходу 2006 года в России действовало 443 монастыря (208 мужских и 235 женских), не считая 167 монастырских подворий и 45 скитов. Всего же в Русской Церкви — 713 монастырей.
А в 1875 году в Российской Империи (т. е. вместе с Украиной, Белоруссией, Грузией, Молдавией и т. д.) было 494 монастыря (350 мужских и 143 женских). А в 1988 году в России было только три с половиной монастыря: Троице-Сергиева Лавра, Псково-Печерский монастырь, Данилов монастырь в Москве и только начинала разворачиваться Оптина пустынь. Значит, к концу 90-х годов темп открытия монастырей достиг сотни в год!
А ведь за каждым из нынешних насельников монастырей стоит как минимум десяток тех, кто пробовал подъять монашеский крест, был послушником (или даже принял постриг), но через некоторое время все же ушел в мир. Но давайте обратим внимание не на неудачу, а на сам факт такой попытки: Господь ведь и намерение лобзает... Сегодня в монастырях России около 8000 человек. Значит, десятки тысяч людей в 90-е годы настолько искренне переживали обретение своей веры, что пробовали идти верхним, монашеским путем. Прибавим сюда тысячи молодых семинаристов, тысячи новых священников, пришедших на приходы без семинарского этапа, десятки тысяч женщин, оставивших мирской (пенсионный) покой или работу и ставших трудницами при храмах... Нет, отнюдь не только внешнее возрождение церковной жизни происходит на наших глазах!
Так вот, когда я задаю вопрос церковным аудиториям, когда же еще знала Русь такой мощный и быстрый подъем церковной жизни, то в ответ если и слышу что-то конкретное, то только сдавленный шепот: «При Иване Грозном...»
У аввы Дорофея есть замечательное напоминание: «Каждый получает вред или пользу от своего душевного устроения, и никто другой не может повредить ему; но если мы и получаем вред, то вред сей происходит, как я сказал, от устроения души нашей. Положим, что кому-нибудь из городских жителей случилось стоять ночью на некотором месте. И вот мимо него идут три человека. Один думает о нем, что он ждет кого-нибудь, дабы пойти и соделать блуд; другой думает, что он вор; а третий думает, что он позвал из ближнего дома некоего друга своего и дожидается, чтобы вместе с ним пойти куда-нибудь в церковь помолиться. Вот трое видели одного и того же человека, на одном и том же месте, однако эти трое не составили о нем одного и того же мнения; но один подумал одно, другой другое, третий еще иное, и очевидно, что каждый сообразно со своим устроением». Как тут не вспомнить ветхозаветного мудреца: «Видяй право помилован будет» (Притч. 28,13, церковнославянский перевод).
Так что же с нами произошло, что мы предпочитаем копить печалящие нас самих слухи и не замечать радостных перемен? Жизнь таких людей прекрасно описана Толкиеном в «Сильмариллионе». «Темный лорд» Моргот пленил доблестного воина Хурина. Но не убил. «Горька была доля Хурина, ибо все, что узнавал Моргот об исполнении своих лиходейских замыслов, становилось известным и Хурину: только ложь была перемешана с правдой, и все, что ни было доброго, скрывалось либо искажалось... И тогда молвила Мелиан: «О Хурин, Моргот оплел тебя чарами, ибо тот, кто взирает на мир глазами Врага, желая или не желая того, видит все искаженным».
В церковной среде добрые слухи гаснут, а вот печальные, пугающие — быстрее скорости звука. И это уже наш диагноз. Готовность всего бояться и все осуждать — это признак болезни, духовной болезни и старения. Мы стали похожи на Свидетелей Иеговы. У них в конце каждого журнальчика обязательно помещен список плохих новостей, призванных подтвердить близость конца света. Если все должно погибнуть не позже чем послезавтра — значит, и сегодня все уже очень плохо. Все должно быть плохо. «Доктор сказал: в морг, значит, в морг».
Впрочем, о. Серафим Роуз в эмигрантских кругах, осуждавших Московскую Патриархию, видел эту беду раньше: «Они построили себе карьеру в Церкви на зыбком, хотя внешне и красивом, фундаменте: на предпосылке, будто главная опасность для Церкви — в недостаточной строгости. Но нет, истинная опасность сокрыта глубже — это потеря аромата Православия, чему они сами и способствуют, несмотря на всю свою строгость».
«Аромат Православия» можно передать одним дивным церковнославянским словом — «радостопечалие». Радость без печали — это баптисты и харизматы, которых народ уже прозвал «халлилуями». Печаль без радости — это шизофрения. А Православие не то и не другое. Православие — это радость со слезами на глазах. Это — «вера, полная тревоги». Люди не должны превращаться в какие-то мутные стеклышки, не способные отразить Свет Господа.
Увы, слишком многие наши проповеди и издания написаны лишь тремя красками, причем теми, которым как раз не должно бы быть места в Православии: а) идеологический пустозвон («препрехом, победихом!»); б) мертворожденный канцеляризм; в) страхи и стоны.
И только улыбки, «миссионерской приветливости» почти не встретишь.
А кому же в этом мире и радоваться, как не христианам!
