Однако на сей раз она сочла бесполезным продолжать притворяться недужной, и, когда мадемуазель де Комбер в чепце, слегка сдвинутом набок, вернулась к своему прерванному занятию, она нашла Гортензию стоящей у окна.

– Надо же! – произнесла она, окинув девушку рассеянным взглядом. – Вы уже стоите? И без трости?

– Мне кажется, все прошло…

– Прекрасно, по крайней мере хорошая новость… Я-то опасалась, что придется показывать своим знакомым увечную невесту. Вертикальная поза как нельзя лучше соответствует достоинству…

Достоинству? Увы, именно заботы о его поддержании облекли церемонию обручения в мрачноватые тона. Все произошло весьма торжественно, но отнюдь не празднично, хотя видимость была соблюдена.

В салоне букеты ирисов и белого терновника являли слабое подобие сада, закутанного холодной серой дымкой. Этьен, держась очень прямо и на удивление отстраненно в своем мышино-сером рединготе и пышном галстуке, делающих его выше ростом, надел на палец Гортензии, стоявшей с еще более отсутствующим видом в платье из бледно-розового фая, обручальное кольцо, которое носили все Лозарги с XVI века: сардоникс с выгравированным на нем фамильным гербом – самое неженское украшение, какое только можно вообразить. Благовоспитанное перешептывание и негромкие рукоплескания приветствовали этот жест, после чего будущие супруги выслушали поздравления присутствующих. Затем все направились к накрытому столу.

Сидя рядом с Этьеном в центре стола, украшенного букетиками ландышей, Гортензия ощущала себя на каком-то представлении, притом скорее зрителем, нежели главным действующим лицом. Все было странным в этом собрании неизвестных ей лиц, пришедших поприсутствовать при важнейшем событии в ее жизни, на которое обычно приглашают только самых близких и нежно любимых людей. Удивленный взгляд девушки поочередно останавливался на тех, кто в этот час окружал ее.

Каноник де Комбер в точности соответствовал тому впечатлению, какое должен производить образцовый каноник. Он был невысок, тучен, с розовой, круглой физиономией, свидетельствующей об исполненном терпимости уме и благородном сердце. Он любил господа, людей, цветы, обильную трапезу. Несмотря на отпечаток некой суровости, лежавшей на всем его облике, этот человек излучал добродушие.

Полной противоположностью ему был отец д'Эйди, чья громоздкая фигура в одеянии бутылочного цвета одним своим видом норовила подавить окружающих. Все в нем отличалось яркостью: и лицо, приобретшее с течением времени пунцовый отлив, и живописный язык, блистающий всеми красками воинского красноречия. У него осталась только одна рука – другую он потерял в битве, даже названия которой не мог припомнить, столько их теснилось в его памяти, – впрочем, бравый клирик прекрасно обходился и тою, что ему оставил случай. Просить же помощи у кого бы то ни было он считал унизительным. Именно поэтому мадемуазель де Комбер устраивала так, что ему всегда подавали самый острый нож, не желая видеть, как он дробит и крушит ее розовые тарелки, как это с ним уже единожды случилось. Он слыл большим смельчаком и добрым сотрапезником… по крайней мере когда мог позволить себе это. Но теперешние обстоятельства явно не подходили для увеселений, и он сидел, хмуро насупившись.

Вдовствующая графиня де Сент-Круа оставалась его личным и вечным врагом. Давным-давно они любили друг друга – еще тогда, когда мадемуазель де Соранж походила на нежный асфодель, однако брак между ними был невозможен; со временем их чувство прокисло, как второсортное вино. И теперь, когда лица обоих покрылись морщинами, а волосы поседели, они вели друг с другом нескончаемую войну, немало веселившую окружающих. Ныне графиня имела вид высокой, сухощавой и угловатой дамы с кожей, тона которой никто не взялся бы определить под слоем белой пудры и румян. Но от былого великолепия остались огромные, мерцающие, темные глаза, во время оно, несомненно, умевшие гореть подлинной страстью.

Что касается барона и баронессы д'Антремон, хотя их не связывало никакое, сколь угодно далекое родство, они презабавно походили друг на друга, что нередко случается с людьми, долго живущими вместе: они выглядели парой статуэток мейссенского фарфора, забытых на клавесине, задвинутом куда-нибудь в уголок одного из павильонов Трианона. Шаловливая грация, старомодная хрупкость и фасоны нарядов делали их преданными современниками эпохи Его Возлюбленного Величества, молодого Людовика XVI.

Среди всех этих людей Фульк де Лозарг, суровый, но до крайности элегантный в своем черном фраке, походил на падшего мятежного ангела, низринутого с небес за то, что захотел похитить слишком много света. Он являл собою разительный контраст со своим сыном, таким белокурым, бледным и настолько похожим на жертву, влекомую на заклание, что это потрясло Гортензию. Появившись, Этьен не вымолвил и десяти слов, а с тех пор, как они сели за стол, ни разу не взглянул на нее. Она видела лишь его профиль. Он молчал, глядя куда-то в пустоту, и, казалось, был еще дальше от присутствующих, чем неподвижные портреты предков рода Комбер, висевшие по стенам…

Воспользовавшись легкой перепалкой между д'Эйди и графиней по поводу какого-то происшествия, случившегося на последней ярмарке в Салере, Гортензия наклонилась к кузену, ставшему теперь ее женихом, и прошептала:

– Вы не слишком разговорчивы, Этьен! Меж тем мы не виделись почти две недели. Вы не имеете ничего мне сообщить?

– Что я могу сказать? Теперь мы обручены. Чуть более чем через месяц нас поженят. И у нас нет никакого способа этого избежать, несмотря на ваше обещание…

«Честное слово, – подумала Гортензия, – он на меня сердит! Это что же, он на меня возлагает вину за сегодняшнюю комедию?.. Как если бы в моей воле было что-либо изменить!..» Задетая за живое, она прошептала:

– Надеюсь, вы мне извините, что я не сумела убиться насмерть во время побега.

– А вы не бежали. Вы лишь пошли прогуляться в неурочное время, вот и все. Побег надо готовить…

– Так, как вы подготовились к вашему? Я по крайней мере попыталась выиграть время, выставила условия и…

Он вполоборота повернулся к ней и прорычал, давая волю долго копившейся ярости:

– Кстати, о ваших условиях! Все, чего вам удалось добиться, так это смерти добрейшего аббата Кейроля!..

– Он умер? Поверьте, я в отчаянии… Но не вижу, какова была моя роль в этом печальном деле.

– Сейчас объясню…

Этьен выждал некоторое время и, убедившись, что никто не обращает на них внимания, процедил сквозь зубы:

– Он умер после того, как ему нанес визит наш превосходнейший господин Гарлан… совсем как моя мать, имевшая несчастье довериться его искусству и знанию трав!

– Ваша мать умерла в огне, как мне говорили!

– Конечно, ее сожгли… но уже мертвую. Огонь только скрыл следы преступления!.. И не глядите на меня с таким ошарашенным видом! Да улыбайтесь же, черт возьми! Это ведь день нашего обручения! Нам надлежит быть счастливыми!

И, схватив полный бокал, к которому ранее не прикасался, Этьен залпом выпил его содержимое и потянулся за графином, чтобы наполнить вновь. Гортензия между тем пыталась подавить приступ дурноты, душившей ее… Это было какое-то безумие – столь страшные слова, прозвучавшие средь светской болтовни, прерываемой смешками и шуточками. Она поняла, что не может все это вынести, и поднялась, извинившись перед каноником:

– Прошу великодушно меня простить, но я чувствую себя не слишком хорошо.

– И правда, дитя мое, вы очень бледны! Однако это, в общем-то, в порядке вещей. Счастье при своем зарождении часто производит весьма сильное и необычное действие… Необходимо свыкнуться с ним.

Гортензия вышла из-за стола, прижимая салфетку к лицу, чтобы ее уход выглядел естественнее, но она не дошла нескольких шагов до двери, как мадемуазель де Комбер, шумно шурша зеленой тафтой, догнала ее:

– Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?..

Девушка нашла в себе силы слабо улыбнуться.

– Мне действительно нехорошо… Может быть, из-за вина. Я к нему не привыкла. Мне нужно на воздух…