Никакие иные новости до них не доходили. Кроме той, что венчальное кольцо взялся освятить каноник, отец де Комбер, один из немногих оставшихся в живых родственников Дофины; его визита ожидали со дня на день. Гортензия не могла отказать в этой маленькой услуге Дофине и собору в Сен-Флуре, к капитулу которого принадлежал святой отец. Но ее сердце съедала тревога: ведь как только кольцо окажется у нее на пальце, она будет считаться почти супругой. А она убедилась, что из Комбера убежать еще труднее, чем из Лозарга. Ибо здесь с нее, по сути, ни на минуту не спускали глаз.

Даже если бы растянутая нога снова обрела былую подвижность, – а позови ее Жан, и она заставила бы себя идти, невзирая ни на какую боль, – у нее не было ни малейшей возможности выбраться на волю: ее никогда не оставляли одну. И ночью бегство представлялось столь же немыслимым: ее спальня примыкала к покоям Дофины, и, чтобы ее покинуть, приходилось пересечь туалетную комнату хозяйки дома.

– Моя матушка считала, что за девицей надобен строгий надзор, – объяснила та. – И по сему случаю велела наглухо забить дверь в коридор. Признаюсь вам, я просто не подумала о том, что можно открыть ее заново.

Действительно, такая дверь имелась, но со стороны коридора ее заслонял огромный бельевой шкаф. Это не оставляло шансов для ночного побега тем более, что путь через окно был вовсе недоступен: окно выходило на угол дома, под которым отвесно обрывалась вниз скала, и пары простынь не хватило бы на веревку, достаточную, чтобы спуститься на дно обрыва…

Но накануне решающего дня – о, чудо! – Гортензия, встав с постели, обнаружила, что нога больше не болит и на нее можно ступать без малейшего неудобства. Она почувствовала такую радость, что чуть не бросилась поделиться доброй новостью с мадемуазель де Комбер. Однако она вовремя сообразила, что вовсе не так уж необходимо, чтобы кто-либо знал о ее выздоровлении; мало того, ей весьма на пользу, если еще какое-то время все будут полагать, будто она не может ходить.

Между тем дом уже начал сотрясаться сверху донизу в суете, свойственной приготовлениям к большому приему. Из шкафов вынимали белье для комнаты каноника и посаженной матери Гортензии, старой графини де Сент-Круа, которая под вечер, как ожидали, должна была прибыть из Лагиоля. Прочие приглашенные – барон д'Антремон с супругой и наместник епископа отец д'Эйди – обитали в своих родовых поместьях невдалеке отсюда и собирались к ночи вернуться домой, равно как ее жених и маркиз. Раскрывались сундуки для ревизии посуды большого обеденного сервиза из марсельского фаянса, украшенного букетами розочек, старинных хрустальных бокалов и столового серебра, которое надлежало хорошенько протереть испанским мелом, притом не жалея рук, после чего оно должно было обрести зеркальный блеск. Наконец, вскоре должна была прикатить Годивелла в сопровождении Пьерроне – их в своей «бароте» обязался привезти Шапиу. Ее прибытие, а также всеобщая суматоха неминуемо должны ослабить надзор за Гортензией, ведь на кухне уже начался танец кастрюль; теперь у Клеманс должно хватить забот и помимо сопровождения постоялицы, медленно прогуливающейся по саду…

После чая на кухне вспыхнула настоящая перепалка между Клеманс и Годивеллой по поводу того, сколько меда и миндаля следует положить в некий пирог. Крики двух почтенных дам проникли сквозь стены и долетели до салона, тотчас оторвав мадемуазель де Комбер от ее вышивания… Преисполненная надежд, Гортензия подождала несколько минут и, слыша, что шум голосов усиливается, наконец решилась: взяла для виду тросточку, которую ей дали, чтобы она могла передвигаться по дому, открыла балконную дверь и вышла в сад. Она достаточно знала Годивеллу, чтобы рассчитывать на продолжительное выяснение отношений, особенно если кто-либо неосторожно подверг сомнению ее верховенство в вопросах кулинарии…

Около балконной двери была посыпана щебенкой небольшая площадка, далее под легким уклоном вниз шла тропа к большой купе деревьев, скрывавшей реку. Сад показался Гортензии красивее, чем когда-либо, ведь ей впервые удалось проникнуть сюда без сопровождения. Повсюду сверкающими желтыми ракетами раскрывались цветки дрока, а живые изгороди утопали в кипении цветущего боярышника. Сирень уже отцвела, но настала пора левкоев, их аромат разносился в воздухе и перебивал запах дыма из труб замка. Но вся эта красота меркла в глазах Гортензии перед тусклым блеском воды, просвечивавшей внизу сквозь ветки деревьев. Эта река текла мимо дома Жана. Она может привести к нему.

Она не думала ни о чем, кроме одного: ей надо бежать к тому, кого она любит, укрыться вместе с ним в какой-нибудь горной расщелине, сделать так, чтобы между ней и церемонией обручения встало непреодолимое препятствие. Ибо она знала, что такое возможно. Ее мать в день, когда дочери исполнилось шестнадцать, по настоянию отца, обеспокоенного слишком пышным расцветом девушки, предостерегла ее против неких опасных порывов чувства… безрассудных увлечений… Но никакое влечение не могло быть сильнее того, что вело ее к Жану. Ей уже казалось: она видит меж обросших лишайником еловых стволов его мощную фигуру; вот он широким шагом продирается сквозь кусты, гордо подняв голову… Увидеть его вновь! Обрести возлюбленного! А потом – забыть обо всем!

Иллюзия была такой полной, что она позвала:

– Жан!.. Жан!.. Подожди меня!

Мужчина повернулся к ней и стал приближаться. Гортензия не смогла сдержать стона разочарования, это был всего только Франсуа!.. Но он уже подбегал к ней, преграждая дорогу.

– Мадемуазель! Что вы здесь делаете? Почему вы одна? Я думал…

– Что я еще не могу ходить? Уже могу, как вы убедились, Франсуа! Но там, наверху, ничего пока об этом не знают! Я воспользовалась кухонной ссорой и сбежала!

– Но куда вы хотите податься? Я слышал, вы звали Жана…

– Завидев вас, я подумала, что это он! О Франсуа, отведите меня к нему! Ведь завтра обручение! А я не хочу! Не могу!..

Слезы залили ее лицо, хотя она не отдавала себе в этом отчета. Охваченная неистовым желанием убедить Франсуа исполнить ее самое заветное чаяние, она вцепилась в его кожух и почти повисла на нем.

Франсуа схватил оба ее запястья, оторвал их от своей одежды, но продолжал сжимать в ладонях.

– Помолвка – не свадьба…

– Но вы же знаете, что это почти так же серьезно! Жан обещал, что поможет мне бежать, и ничего не сделал…

– Вы ошибаетесь! Он изо всех сил пытается найти средство вырвать вас из лап этих людей. Мы часами прикидывали, какой тут есть выход. Но вас сторожат лучше, чем в Лозарге. Мадемуазель Дофина желает этой женитьбы так же сильно, как и ваш дядя, а я обманулся. Я никогда не должен был бы доставлять вас именно сюда! Невозможно найти способ, как вам выбраться…

– Но ведь я уже выбралась, вот она я! Так не будем же терять время, Франсуа. Скоро меня хватятся, позовут! Умоляю, отведите меня к Жану!

– Это невозможно!

– Невозможно?.. Но почему?

– Его здесь нет. Он отправился в Шод-Эг. И мне неизвестно, когда он вернется.

– Что он там делает?

– Старый аббат Кейроль при смерти. Он призвал его к себе.

– При смерти? Но тогда…

– Прошу вас, мадемуазель Гортензия, не оставайтесь здесь! Не надо, чтобы нас видели вместе! Если моя хозяйка узнает, что мы знакомы достаточно хорошо, она перестанет доверять мне, и я уже ничем не смогу вам помочь! Возвращайтесь! Я же говорю: помолвка – не свадьба. Когда Жан вернется, он, может быть, найдет выход…

Они оба замолчали, Гортензия со вздохом отвернулась от него:

– Ну, хорошо!.. Если вы говорите, что так лучше, я вернусь. Но прошу вас, Франсуа, не оставляйте меня так долго без весточки… А когда увидите Жана…

Она помедлила, удерживая на устах слова, которые давили на нее так тяжело, будто сковывали навечно.

– Что сказать, когда я увижу Жана?..

– Что я люблю его.

Почти бегом она пустилась к дому. Мадам Пушинка, в последний раз за день обходившая свои владения, поспешила ей навстречу и с самым торжественным видом сопроводила до самого салона. Ее отсутствия не заметил никто.