Вскоре до него донесся неясный пока шум. Волк поднял нос, определяя направление ветра, затем сместился немного в сторону, чтобы ветер дул точно от источника шума на него – все как учил отец, несколько раз вдохнул носом воздух, определяя, сколько членов в стае, и, мягко ступая, осторожно двинулся в их сторону. Он подошел совсем близко, на расстояние прыжка, но собаки не почуяли его и продолжали болтать, рассказывая о сегодняшних приключениях. Волк с презрением послушал несколько минут эти рассказы, сводившиеся к поискам еды, по большей части безрезультатным, и степенно ступил в проход между кучами, который вывел его на небольшую округлую площадку с разлегшимися по ее периметру собаками. «Правильно, восемь», – удовлетворенно отметил Волк, внимательно разглядывая их.

Все разных размеров, породистые и так, с бору по сосенке, заросшие шерстью и гладкие, все замечательно грязные и тощие до изумления, что было видно даже через свалявшуюся шерсть, от самого маленького, с длинными свисающими ниже морды широкими ушами, всего покрытого мелкими коричными колечками, с небольшим хвостом, которым он приветливо замахал сразу, как только увидел Волка, до вожака, самого крупного, грязно-бурого, с широкой массивной головой, небольшой бороздкой, рассекающий плоский лоб до самого носа и с пусть свалявшейся, но ярко выраженной гривой, напомнившей Волку львов в зоопарке. Этого Волк выделил сразу! Волны какой-то непонятной ненависти поднимались из глубин его памяти, нет, не отголоски рассказов отца, тот говорил о собаках вообще, не конкретизируя, а из более глубокой, генетической. Он ненавидел его безотчетно и оттого непреодолимо.

– Шея мощная, но короткая и грудь широкая, – оценивал будущего, в этом не было уже сомнения, соперника Волк, – и лапы крепкие, предплечья-то какие, как столбы. Такого не собьешь.

– Кавказец, к нам гость, – радостно крикнул самый маленький, доброжелательно переводя блестящие от избытка чувств карие, запрятанные в завихрениях бровей глазки с Волка на вожака.

– Вижу, – тот поднялся и немного подался в сторону пришельца, тоже пытаясь разобраться в нахлынувших на него воспоминаниях из прошлой жизни.

Тут Волк без привычного собакам ритуала знакомства, без всех этих обнюхиваний и примерочных забеганий ринулся на Кавказца и, резанув клыками по шее, отпрыгнул назад. Из глубокой раны на гриву Кавказца толчками полилась яркая кровь, расцветившая лунным отблеском площадку и загипнотизировавшая членов стаи.

– С этими все ясно, – подумал Волк, бросив быстрый взгляд по сторонам, – а с этим придется побороться.

Кавказец, пусть и истощенный, был старше и сильнее Волка, он выиграл много битв, за верховенство в стае и просто так, для разминки и поддержания формы, но сейчас он столкнулся с непривычным противником, чужаком, который не придерживался правил, более того, не знал и не хотел знать этих правил. Кавказец чувствовал, что это самая важная битва в его жизни, не потому, что это битва не на жизнь, а на смерть, такое уже бывало, а потому, что от ее исхода каким-то образом зависит исход извечного спора, спора не между конкретным Кавказцем и этим чужаком, а длящегося веками столкновения между двумя взглядами на жизнь, двумя манерами и повадками жизни, между двумя идеологиями в конце концов, между неограниченной свободой и безответственностью жизни для себя в лесу и добровольным подчинением и самоотверженным служением хозяину. Сознание важности его миссии придавало Кавказцу силы, короткие волосы на холке встали дыбом, он грозно зарычал и начал яростно рыть землю лапами, готовясь к решающему натиску, но эти потерянные секунды стоили ему победы. Жизнь вытекала из него широкой красной струей и, когда он ринулся навстречу чужаку, в его натиске не было былой мощи. Волк встретил его грудью, сшиб в сторону и, не дав возможности подняться, впился в горло.

Через минуту все было кончено. Волк напился крови, вкус которой раз от разу становился все приятней, разодрал недавнему противнику брюхо и, гурманствуя, съел печень, затем подошел к бывшему ложу Кавказца, улегся на кучу тряпок, еще хранивших тепло предшественника, и благодушно пригласил: «Угощайтесь, друзья.»

Собаки, не привыкшие, несмотря на постоянный голод, есть себе подобных, боязливо попятились в тень, лишь самый маленький подскочил к поверженному, казавшемуся огромным телу Кавказца, лизнул для приличия кровь и, виляя хвостом, подошел к Последнему Волку.

– Как нам называть вас, вожак, – спросил он.

– Зовите меня просто – Волк, – ответил тот.

По прошествии времени Шарик понял, где он родился. Его мать в поисках места обегала все окрестные участки и остановилась на этой бревенчатой бане или сторожке или просто первом доме разросшегося впоследствии и раскинувшегося чуть поодаль поместья. Сруб стоял на кирпичных столбах высотой в рост собаки, промежутки между столбами были зашиты досками, так что внутри, за исключением фундамента печи и нескольких толстых труб, наверно, это все же была баня, было достаточно места. В обшивке, на высоте второй доски на двух противоположных сторонах дома были оставлены открытые оконца для проветривания, подходящие разве что для кошки, но нижние доски подгнили и когда предыдущим летом переносили новый столб для электрических проводов, то в одном месте нижнюю доску походя вывернули, открыв удобный лаз в подполье. Внутри был песок и невесть откуда взявшееся пальто из толстой ткани, второе окошко мать завалила огромной кучей песка, благо почва была неутрамбованной и копать было легко, так что пещера получилась что надо, сухой, теплой и темной.

Первыми звуками, которые услышал Шарик, был скулеж его братьев и сестер, но потом снаружи, из неведомого, стали доноситься, чем дальше, тем чаще, разные голоса, высокие и низкие, визгливые и хриплые, ласковые и сердитые. Шарик не мог понять, кому принадлежат эти голоса, но по тому, как напряженно замирала мать, чувствовал, что ничего хорошего от этих голосов ждать не приходится. Они очень боялись этих неизвестных голосов и, когда мать уходила в поисках еды, укладывались на пальто, прижавшись друг к другу, и старались не двигаться и не шуметь до самого ее возвращения.

Как-то раз, когда они уже подросли и могли даже чуть подпрыгивать, гоняясь друг за другом по огромному пространству подполья, извне донесся приближающийся звук разговора.

– Да здесь она обитает, точно говорю, – убежденно говорил один, заискивающе, – ощенилась, наверно. Вот и полчаса назад, не боле, кудай-то скользнула.

– Ты, думаю, понимаешь, что приблудные собаки мне здесь совершенно ни к чему. У меня дети маленькие, еще испугает или, не дай Бог, искусает, – отвечал второй, веско.

– Это мы враз спроворим. Щас соседа кликну, оформим все лучшим манером.

Вскорости у лаза началось шебуршенье, какие-то странные лапы без пальцев и когтей оторвали доски, расширяя проход, и в образовавшейся дыре показалось голова, равномерно, за исключением глазниц, узкого лба и носа, покрытая редкими короткими волосами.

– Ну и вонища! – радостно воскликнула голова, раздвинув рот в хищном оскале желтых зубов. – Чую, тута они. Давай мешок, – крикнул он кому-то за своей спиной.

Все щенки по привычке сгрудились на старом пальто, дрожа и тоненько поскуливая. Лишь Шарик забился в промежуток между фундаментом печи и одной из труб и затаился.

Вскоре огромное существо со странным, не как у собаки, положением лап протиснулось к центру подполья и, наткнувшись на кучу щенков, стало радостно запихивать их по одному в мешок рукой, одетой в брезентовую голицу. Щенки даже не пытались убежать и покорно ждали своей очереди.

– Ты смотри, целых семь, – сообщил мужичок кому-то на улице, – щас еще пошарю.

Но он просто застыл на минуту, вслушиваясь в темноту подполья, затем удовлетворенно хмыкнул: «Все, голубчики,» – и стал пятиться к выходу.

– Во какие, – хвастал на улице мужичок, – маленькие-маленькие, а зубы уже прорезались, они у них вострые, рукавицу бы не нацепил – враз покусали. Хозяин, пару дощечек бы, дыру заделать. Вот и ладушки, – приговаривал он, прилаживая оторванные доски, – сейчас еще забор весь прошерстим на предмет дырок и – все, никаких забот знать не будете. На бутылочку бы, хозяин.