Умеръ великій французскій писатель, и невольно мы задаемъ себѣ общій вопросъ: въ чемъ сила и содержаніе его дѣятельности, и что такое онъ для насъ, русскихъ? Теперь онъ уже весь передъ нами, уже не будетъ больше удивлять и дразнить насъ своими выходками, не будетъ лукаво увѣрять насъ сегодня, что мы напрасно повѣрили тому, что говорилъ онъ вчера. Ренанъ часто подсмѣивался надъ собою, но больше всего онъ, конечно, подсмѣивался надъ читателями, какъ-будто главная его цѣль была — постоянно жалить тупые умы и пустыя души, не давать заглохнуть лучшимъ струнамъ въ ожирѣвшихъ сердцахъ. Его похвалы нерѣдко были очень солоны, а порицанія иногда заключали въ себѣ большую честь. Теперь вся эта игра кончена; иронія и восторженность, лукавство и простодушіе, фраза и слово отъ сердца — все замолкло навсегда, и онъ уже не можетъ ни помѣшать намъ, ни помочь въ пониманіи своихъ писаній. Онъ уже свободенъ отъ всякихъ обязанностей, а на насъ вполнѣ ложится обязанность быть зоркими и добросовѣстными, если желаемъ судить его.

У насъ, въ Россіи, давно составилось и господствуетъ двоякое мнѣніе о Ренанѣ. Одни считаютъ его просто современнымъ вольнодумцемъ, врагомъ религіи и христіанства, такъ сказать, новымъ Вольтеромъ, и потому осыпаютъ его всѣми порицаніями и подозрѣніями, издавна высказываемыми противъ такихъ, враждебныхъ вѣрѣ, писателей. Другіе, напротивъ, хотя не порицаютъ Ренана, но и никакъ не хвалятъ, остаются къ нему совершенно равнодушными, какъ будто съ явленію незначительному и пустому. Таково отношеніе съ нему нашей свѣтской литературы, то-есть того, что обыкновенно называется литературою. Можно даже сказать, что у насъ тѣ, кто чувствовалъ нѣкоторое поползновеніе къ вольнодумству, больше другихъ питали пренебреженіе къ Ренану. Фактъ — очень интересный для нашей умственной жизни. Иностранные писатели у насъ вообще пріобрѣтаютъ значеніе гораздо легче, чѣмъ свои, и даже часто гораздо большее значеніе, чѣмъ у себя на родинѣ. Но вотъ писатель всесвѣтно знаменитый, притомъ неотразимо привлекательный и заставившій всѣхъ себя читать, — и, однако же, наша литература вполнѣ оттолкнула отъ себя его вліяніе, была къ нему или рѣшительно враждебна, или рѣшительно равнодушна. Когда, въ 1863 году, вышла Vie de Jésus Ренана, Герценъ назвалъ ее «пустою книжкою», а г-жа Евгенія Туръ, бывшая въ то время въ Парижѣ, такъ отозвалась объ ней въ Голосѣ (газета Краевскаго, 1864, № 171):

«Мы считаемъ книгу Ренана книгою, не имѣющею особыхъ достоинствъ и не заслуживающею того шума, который она надѣлала при своемъ появленіи. По нашему мнѣнію, это очень посредственный романъ, и ничуть не ученая книга. Богъ вѣсть, для какой цѣли она написана и какой цѣли она достигла» [1].

И такъ, самое важное изъ сочиненій Ренана было встрѣчено у насъ не только отрицаніемъ всякой его значительности, но и прямыми подозрѣніями. Съ тѣхъ поръ и до настоящаго времени у насъ не прекращалось подобное холодное и высокомѣрное отношеніе съ Ренану. Изъ сотрудниковъ русскихъ журналовъ едва-ли не я одинъ слѣдилъ за нимъ и изрѣдка кое-что писалъ объ немъ.

Не странное ли это явленіе? Очевидно, просвѣщеніе, почерпаемое нами съ Запада, имѣетъ у насъ какой-то своеобразный ходъ. Напрасно мы только туда и глядимъ, только и добываемъ себѣ европейскія книжки и стараемся познакомиться со всѣмъ новымъ и новѣйшимъ. Есть вещи, которыя никакъ съ намъ не прививаются. Ренанъ для Россіи вовсе не то, что для Франціи и Германіи; тамъ его вліяніе огромно, а у насъ совершенно ничтожно. Вліяніе — что такое? Не просто толпа поклонниковъ, а и увлеченіе складомъ мыслей писателя, развитіе его взглядовъ и, наконецъ, борьба съ этими взглядами, сознательное отверженіе ихъ на томъ основаніи, что мы съумѣли стать выше и взглянуть дальше. Ничего такого не возбудилъ у насъ Ренанъ; мы встрѣтили его только слѣпою враждою и слѣпымъ равнодушіемъ, потому, очевидно, что къ правильному, живому отношенію мы еще очень мало способны.

Впрочемъ, правильныя отношенія вообще очень рѣдки. Самъ Ренанъ представляетъ собою образчикъ удивительной неправильности въ умственной жизни народовъ, именно чрезвычайной запоздалости умственнаго вліянія нѣмцевъ на французовъ. Ренанъ вѣдь есть, прежде всего, плодъ нѣмецкой науки, вырощенный на французской почвѣ; онъ воспитался на чтеніи нѣмецкихъ философовъ и богослововъ, и отъ нихъ принялъ главный складъ своей мысли и существенные свои научные пріемы. Но не замѣчательно ли, что такъ поздно обнаружилось это вліяніе одной образованности на другую? Еще съ конца прошлаго вѣка, со временъ Гёте, Гердера, Шеллинга, въ Германіи началось то глубокое умственное движеніе, которое сдѣлало эту страну, въ первой половинѣ нашего вѣка, школою высшаго образованія для всего міра. Съ тѣхъ поръ не мало даровитыхъ французовъ побывали въ этой школѣ (напримѣръ г-жа Сталь, Кузенъ, Кине и т. д.), и потомъ старались перенести во Францію этотъ новый германскій духъ. Но между народами существуютъ въ этомъ отношеніи какія-то высокія и крѣпкія стѣны, не дающія сливаться разнороднымъ стихіямъ. Все дѣло ограничивалось только поклоненіемъ нѣмецкимъ ученымъ и мыслителямъ, и поклонники вовсе не успѣвали претворить въ свою плоть и кровь существенныхъ стремленій этой литературы. Таковъ, напримѣръ, и въ наши дни Тэнъ, далеко не проникнутый тѣмъ философскимъ духомъ, который онъ такъ высоко цѣнитъ и хвалитъ. Только Ренана можно считать писателемъ, дѣйствительно усвоившимъ себѣ пріемы нѣмецкой мысли; онъ первый успѣлъ подняться надъ обыкновеннымъ уровнемъ французскихъ разсужденій и изслѣдованій, такъ что, какъ бы мы его ни судили, но должны признать, что онъ заставилъ литературу своего народа сдѣлать большой шагъ впередъ.

Очень любопытно также то, какъ появленіе Ренана отразилось въ Германіи. Несмотря на то, что внутренняя работа германскаго духа, конечно, не прекращается, ей случается, однако же, терпѣть долгія остановки и затмѣнія, или же крупныя уклоненія въ сторону. Въ 1863 году было въ Германіи время едва-ли не самаго сильнаго господства матеріализма, — постыдное время, когда почти перестали выходить философскія сочиненія, и профессора философіи, вмѣсто того, чтобы заниматься философіею, писали книги противъ натуралистовъ. Разумѣется, люди религіозные замкнулись въ своихъ вѣрованіяхъ и стали чуждаться богословскихъ и философскихъ изслѣдованій, а люди вольнодумные постоянно толковали эти изслѣдованія въ свою пользу. Матеріалисты, напримѣръ, думали, что весь смыслъ книги Штрауса Das Leben Jesu состоитъ въ отрицаніи христіанства и даже всякой религіи; потому и вѣрующіе получали право твердить, что ученые, подобные Штраусу, заражены кореннымъ предубѣжденіемъ, доходятъ до явныхъ нелѣпостей, а слѣдовательно, не стоятъ вниманія. Когда разногласіе усиливается до такой степени, когда обѣ партіи одинаково провозглашаютъ: что не съ нами, то прошивъ насъ, тогда исчезаетъ надобность и возможность двигаться впередъ. И, дѣйствительно, философское и богословское движеніе въ это время затихло въ Германіи.

И вдругъ появляется книга Ренана. Германія не могла не узнать въ ней своего дѣтища, не могла не видѣть, что этотъ французъ продолжаетъ лучшія преданія ея мыслителей и экзегетовъ, и что онъ сдвигаетъ изслѣдованіе съ того распутія, на которомъ оно почему-то застряло. Притомъ, блистательная форма писаній Ренана такова, что на нихъ обратилось общее вниманіе, и уже никакъ нельзя было говорить, что дѣло идетъ о полномъ отрицаніи всякой религіи. Нѣкоторые читатели, какъ мы видѣли, гадали даже прямо въ противоположную сторону; они недоумѣвали, для какой цѣли написана книга Ренана и какой цѣли достигла, т. е. подозрѣвали, что ея тайное стремленіе — поддержать католичество.

По плодамъ ихъ вы узнаете ихъ: въ Германіи книга Ренана составила эпоху, вдругъ оживила экзегетическія и философско-религіозныя изслѣдованія. Начиная съ ея появленія, нѣмецкая литература по этимъ вопросамъ дала рядъ превосходныхъ сочиненій; Ренанъ какъ будто разрушилъ то оцѣпенѣніе, которое навелъ на всѣхъ черствый и упорный Штраусъ. При этомъ нельзя, конечно, говорить, что нѣмцы научились у Ренана лучшей критикѣ и лучшему умѣнью ставить и понимать вопросы; нѣтъ, нѣмецкіе ученые обыкновенно не безъ пренебреженія отзываются объ учености Ренана и объ его логикѣ. Но онъ взялъ такой тонъ, котораго у нихъ не было, сдѣлалъ попытку художественнаго, т. е. дѣйствительно-историческаго изложенія, на которое они не отваживались; въ этомъ была его сила, и въ этомъ стали съ нимъ соперничать многоученые нѣмцы, притомъ писавшіе нерѣдко съ глубокою и искреннею религіозностію.