Со своей стороны должность священника заключается в том, что Христос вручил ему власть открывать и закрывать людям небеса. Поэтому перед ними и цари, и все земные владыки преклоняют голову из любви к Христу. Но священнику не дозволено действовать оружьем против царя, хотя чином он выше последнего, так как божественное выше мирского. Священник исправляет должность пастыря, который душу свою полагает за овцы, он заступает место Христа, который принес себя в жертву за грехи людей. Поэтому святитель должен отвращать от народа гнев царский. Святителю принадлежит и суд над мирянами, но единственно в преступлениях, совершаемых в местах, посвященных Богу; остальные же проступки мирян подлежат его суду только на исповеди. Что касается до духовных лиц, то они во всем подсудны епископу, когда же сам епископ преступает закон, то он судится не светским судом, а собором. Наказание, которое может наложить священник, состоит в проклятии или в отлучении от церкви. Оно должно быть уважаемо, также не ради лица, а из уважения к высшему судье, которого представляет священник. Сам царь не должен сноситься с отлученными от церкви, чтобы не взять греха на свою душу.

Гуго Флерийский разбирает и отношения обеих властей. Вопрос об инвеституре, т. е. об установлении церковной власти, он разрешает согласно с Каликстинским конкордатом 1122 г., разделяя то, что принадлежит той и другой области. Князь дает свое согласие на выбор святителя и вручает ему инвеституру светских благ, архиепископ же возлагает на него попечение о душах, что выражается в кольце и посохе. Этим способом исполняется повеление Христа: «…воздадите убо кесарева кесареви, а Божия Богови».

Но кроме того существует и нравственное подчинение царя священнику. Хотя царь стоит на вершине власти, однако он не изъят от церковной дисциплины и связан узами христианства. Но исправляем он должен быть не с гордостью, а с любовью и мудростью. Есть, говорит Гуго, между князьями и такие, которые по примеру дьявола насилием захватывает себе власть. Это не цари, а тираны, и епископы, их посвящающие, подвергаются анафеме. Точно так же и цари, которые впадают в ересь, проклинаются церковью, чтоб от них не заразилось стадо. Но тот, кто от Бога, должен слушать слово Божие. Поэтому царь должен внимать увещаниям святителя и повиноваться ему, когда он внушает благое. Если же он отвращается от благого учения, он возмущается не против епископа, а против самого Бога. А это опасно, ибо подобные цари наказываются Богом и несчастно кончают свой век. Нередко и народ, ему подчиненный, восстает на него и посягает на самую его жизнь.

Очевидно, что такое нравственное подчинение царя священнику, подчинение, которое признавалось самими защитниками светской власти, оставляло значительный простор требованиям церкви и ее представителей. По средневековым понятиям с этим соединялись такие последствия, которые глубоко отзывались и в гражданской области. Отлучение от церкви было страшным оружием в руках пап. С этой стороны, опираясь на нравственное значение церкви, они легко могли отстаивать свое преобладание. Здесь было место для новых теорий и для новой борьбы.

Папская теория установления власти очевидно была несостоятельна. Она противоречила и основным началам христианства, признающего происхождение власти непосредственно от Бога, и историческим фактам, которые доказывали существование светской власти независимо от церковной, и, наконец, общему сознанию гражданского общества, упорно защищавшего свою самостоятельность. Папы пытались внести единство в общество, которого сущность состояла в раздвоении, и это невозможное единство они хотели установить посредством начала вовсе к тому неспособного, начала нравственного. Все эти несообразности не могли однако заставить пап совершенно отказаться от своих притязаний. Теория двух мечей, несмотря на сильные опровержения, которые она встречала, повторяется и в позднейшие времена как богословами, так и самим римским престолом. Но в действительности папы принуждены были постоянно отступаться от своих требований и признавать иные начала. Каликстинский конкордат, по которому инвеститура разделялась между светскою властью и духовною, был уже в сущности признанием самостоятельности гражданской области. Насчет установления императорской власти хотя папы продолжали выставлять свою прежнюю теорию, однако они отказывались от нее, как скоро встречали возражения. Так, Адриан IV написал Фридриху Барбароссе письмо, в котором говорилось, что папа дал ему императорскую корону, и когда эти слова возбудили на германском сейме сильный ропот, то папский легат, впоследствии Александр III, спросил: «От кого же он имеет власть, если не от владыки папы?» Но негодование было так велико, что Адриан принужден был значительно смягчить свои выражения, объяснив, что он хотел говорить только о возложении короны, а не о праве ею располагать.

Но если с этой стороны притязания пап оказывались неосуществимыми, то была другая сторона церковной власти, которая могла доставить им гораздо сильнейшую опору и давала им возможность постоянно вступаться в гражданские дела. Это было начало нравственного закона. Церковь по самому существу своему являлась высшею его представительницею, а так как все человеческие действия имеют нравственную сторону, так как нравственный закон составляет существенный элемент самой государственной жизни, то папская власть, вооруженная этим началом, могла присвоить себе право вмешиваться во все дела, судить и наказывать царей, не отрицая при этом независимости гражданской области.

Такова была точка зрения, на которой стоял могущественнейший из пап, Иннокентий III. Он не отказывался, впрочем, и от права устанавливать князей, он старался даже все государства привести в ленное отношение к папскому престолу. При малейшей возможности он вступался в решение светских дел, но свои требования он основывал главным образом на праве нравственного суда и на данной апостолу Петру власти связывать и разрушать. Это воззрение он высказал по поводу вопроса о замещении императорского престола. После смерти Генриха VI Гогенштауфена имперские князья разделились между двумя соискателями, Филиппом Швабским и Оттоном Саксонским. Иннокентий поддерживал последнего и хотел собственною властью возвести его в императорский сан: «Данною нам властью в лице св. Петра, писал он, мы признаем тебя королем и повелеваем, чтобы отныне тебе воздаваемы были честь и повиновение». Он писал и имперским князьям, предписывая им повиноваться Оттону и разрушая их от всякой другой присяги. Но князья энергически протестовали против этих притязаний. «Где читали вы, папа, и вы, кардиналы, — писали они, — чтобы ваши предшественники когда-либо вмешивались в избрание римского императора? Чтобы они были избирателями и судили о правомерности выбора? Отвечайте, если можете… Спаситель, Богочеловек, разделил обе власти и дал им различное назначение: служащий Богу не должен вмешиваться в житейские дела, погруженный в мирские заботы не должен властвовать над божественным». Иннокентий немедленно отступился от своего притязания и дал делу иной оборот: он стал на почву нравственного закона. «Как мы не хотим, чтобы на наш суд посягали другие, — отвечал он, — так мы не желаем присваивать себе права князей. Мы признаем, как и следует, право избирать короля для возведения его впоследствии в императорский сан за князьями, которым оно принадлежит по закону и по старинному обычаю, особенно так как эта власть дана им самим апостольским престолом, перенесшим Римскую империю с греков на германцев в лице великого Карла. Но, с другой стороны, князья должны признавать и признают, как они сделали в нашем присутствии, что право и власть испытывать лицо избранного в короли и имеющего быть возведенным в императоры принадлежат нам, которые его помазываем, посвящаем и коронуем. Ибо, вообще, по правилу признается, что испытание лица принадлежит тому, кому присвоено возложение рук. Как! Если бы князья, не только разноглася, но и в полном единодушии, избрали в короли какого-нибудь святотатца или отлученного от церкви, тирана, безумного, еретика или язычника, мы были бы обязаны помазать его, посвятить и короновать? Это невозможно». Затем папа объявляет себя судьею присяги подданных. «Что нам принадлежит суд о том, дозволена ли присяга или не дозволена, а потому должна ли она быть соблюдаема или нет, в этом не может сомневаться ни единый человек, имеющий здравый смысл»[96].