Наступил полдень. Солнце стремилось к зениту, но косые пути по вогнутому небу не давали этому стремлению исполниться. Однако и в окрестностях зенита оно раскалилось чуть ли не до предела. От песка и гальки веяло сухим жаром. Краска неба и моря выгорела, местами вода напоминала расплавленное серебро.

Якорные мешки были залатаны, тенты починены, поплавки намотаны на новенькие рамы.

— Осталось нам, ребята, вымыть тенты, разок затащить якоря. И домой — обедать, — будто подбадривая свою команду, сказал Виль.

— Это ж придется лезть в воду! — выразительно застонал Костик. — Кому охота!

— Если нет добровольцев, придется власть употребить, — притворно нахмурился Виль. — Лида Клименко и Олег Чернов моют тенты. Братья Кучугуры наполняют мешки камнями. Я — так уж и быть — затаскиваю якоря в глубину.

Лидия-Лидуся отошла в сторонку, как бы отделилась, отгородилась от всех. Она неторопливо и сосредоточенно, прямо-таки ритуально раздевалась там, где совсем недавно сбрасывала халат Пирошка, — закрой глаза, увидишь, как это было. И что-то общее выявилось в повадке молодой женщины и в повадке девочки-подростка. Откуда? Почему? Как?.. Он не вопросы себе задавал — понимал, что не ответит на них, — он удивлялся с тем почтением, которое вызывается в нас великими стихиями. А разве мир женщины менее велик, могуч и таинствен, чем мир вселенских стихий? Не меньше, признался Виль, а для кого — и больше…

Олег и Лидия-Лидуся норовили зайти поглубже, по горло, хотя тенты легче было мыть возле берега. Костик и Вадик вытаскивали камни из воды, хотя и на берегу таких увесистых булыг хватало.

Виль взялся за веревочные лямки мешка, Костик и Вадик дружно помогли поднять. Занес его в воду, потом, держась на плаву, оттащил подальше на дно. Нырнул, проверил, как он лег. Завтра к таким мешкам-якорям будут подвязаны гирлянды поплавков и деревянные крестовины с красными флажками. Купайтесь, пионеры-октябрята, а дальше ограждения — ни-ни!

Вадим и Костик стояли на берегу, ждали.

— Все ладно! — крикнул им Виль. — Доставайте мешок.

Вадим прыгнул в воду высокой ласточкой, а Костик разогнался, подскочил, развернулся в воздухе и шлепнулся спиной, к счастью, на глубоком месте.

Братья плавали легко. Дружно, почти без напряжения, потащили мешок до берега, вывалили камни.

То Лидия-Лидуся, то Олег, улучив момент, по очереди выпускали тент из рук, ныряли или по-шальному, как мальки, прядали в сторону и стремглав возвращались, будто оттолкнувшись от невидимой стены. Ловчили наивно, а Виль, вышедший на берег, как не замечал — рад был, что не ошибся: все в команде держались на воде уверенно, непринужденно и шалили с тем знанием меры, какое выдает искушенных в плавании людей.

Может, это почудилось, может, но очень уж явственно почудилось, что ребята нет-нет, а поглядят на него, словно мысленно подбивают: покажите же, как вы умеете! Надо было б воспротивиться желанию блеснуть, но оттого, что посматривают ребята, захотелось блеснуть истинно, чтоб гордились они — и не зря. Это им нужно, понял он, им! И он отступил, разогнался, как Костик, и, сделав сальто, вонзился в воду. Тело скользнуло по-над дном, едва не задев камни, осевшая на них пыль взметнулась, зависла облачком. Легкий, гибкий, упругий, он стрелой прошил зелено-голубую толщу и, расколов сверкающую поверхность, до пояса выплеснулся из воды. Восторг распирал душу, переполнял энергией мускулы — восторг владения собой, восторг сознания того, что до конца подчиняешь себя себе и способен на многое — лишь дерзни! Всего достанет — и силы, и смелости, и уменья! Такое он чувствовал и переживал не раз, когда в школе, в спортивном классе, занимался плаванием и когда, увлекшись легкой атлетикой, стал осваивать многоборье ГТО — тогда он часто с кем-нибудь на пару мчался со стадиона «Труд» в Ботанический сад, наматывал километры, носясь по тропинкам, мощно беря длинные подъемы-тягуны.

Сейчас он проплыл несколько метров вольным стилем, не теряя скорости, перекинулся на спину, затем на бок, как торпеда, как дельфин, как человек-амфибия. По широкой дуге возвращаясь к берегу, он заметил, что ребята замерли на мелком и восхищенно смотрят на него. Довольный собой и смущенный, он расслабленно лег на воду, раскинул руки, сквозь мокрые ресницы глядя в слепящую синеву.

— Виль Юрьевич! — окликнул Костик. — А кто-нибудь еще у нас в лагере умеет так?

Судя по тону, каким был задан вопрос, Костику хотелось, чтобы никто больше так не умел.

— А почему бы нет? — отфыркиваясь, вопросом ответил Виль.

— Того бы и взяли плавруком, — негромко сказал Костику Олег: мол, исключено, чтоб кто-то мог и сравниться!

— Побарахтайтесь еще немного, — поставил точку Виль, — скоро идти в лагерь.

Он поверил в ребят и не боялся за них.

И все-таки старался все время быть хоть немного дальше от берега, чем они, как бы ограждая их от морского простора, от больших глубин. В общем, вел себя как квочка. Он так насмешливо и подумал: «Как квочка».

— Отважные! Пора в лагерь!

Он сразу, образцово-показательно, вылез на берег, а «отважные», эти артисты, демонстрировали, что спешат, а сами тянули время — жалко расставаться с морем, меняя его на опаленную солнцем сушу!

А Виль, знай, усмешливо льстил:

— Молодцы, ребята! Истинные человеки и должны безусловно владеть собой, должны перебарывать в себе эгоистические наклонности!

Огненная ящерка выскользнула из-под пирамиды, растягиваясь в движении, кинулась вверх — с жердочки на жердочку, и вдруг — упруго пыхнуло жаром! Пламя кружилось, клубилось, рвалось на волю, выталкивая тучи искр, охватывая сушняк, а потом слитно ударило — от земли до завершающего острия пирамиды. Оно пыталось оторваться, разок даже склонилось — наверное, чтоб переломиться и улететь сквозь горло ущелья в простор над невидимым отсюда морем. Но все усилия привели только к тому, что над пирамидой пламя превратилось в дымный, сверкающий искрами и широко качающийся султан.

Пыхнуло и песней, ликующей, как костер.

Меж горами сдвинулась тьма. Зачернели тени на склонах, тушью залило низину и лишь напротив площадки золотыми самородками сверкали в ручье валуны, освещенные костром.

Забылось, что несколько часов назад и он сам складывал пирамиду, которая извергалась теперь огнем и дымом, вселяя в душу детскую радость и почтительный трепет. Рассохшиеся доски перестали быть рассохшимися досками, сучковатые жерди и хрусткий валежник перестали быть сучковатыми жердями и хрустким валежником — все обратилось в пламя и в новом своем таинственном и прекрасном качестве вливалось в небо. Виль должен был следить за тем, чтобы детвора не лезла близко к костру, он и следил, и жалел ребятишек, особенно из младших отрядов, — понимал их. Ему, как им, хотелось подойти к огню вплотную, хватать и швырять обратно выстреленные пламенем головешки. Но кожу лица и глаза так пекло, что приходилось отворачиваться и пятиться.

Костром венчался суматошный и трудный день открытия лагеря. Весь этот день Виль не мог отделаться от зудящего беспокойства: ему казалось, что зря спешили с открытием, вполне можно было отложить хотя бы на денек и подготовиться спокойно и тщательно. Он говорил себе, что, в конце концов, опытным сотрудникам видней, надо положиться на них и не маяться дурью, однако беспокойство заставляло его лихорадочно делать то, что он мог бы делать вполне размеренно. Впрочем, за малым исключением никто в лагере не ходил пешком, все бегали, всюду репетировали сценки, танцы, песни. Горнисты пробовали свои трубы. Барабанщики оглашали ущелье дробным грохотом. Девочки из старших отрядов, воспитательницы и девушки-вожатые гладили всем пионерскую форму, а некоторым срочно стирали и сушили рубашки и шорты. Весь лагерь надо было одеть в чистое, наглаженное! Отряды менялись пилотками, чтоб не было пестроты, чтоб все в красных или все в белых, голубых…