«Вы видели пальцы жены?»

Я осторожно признал, что заметил их.

«Выше рука еще хуже. Кость сломана. Доктор говорит, что она, возможно, потеряет руку. С ногой тоже плохо». Он грустно покрутил головой.

Тут я взглянул на него с облегчением. К нему возвращалось его прежнее самообладание. Мне сразу стало ясно, что нечто весьма значительное послужило для него поводом, если Жюли это стоило руки, а возможно, и ноги. Вряд ли он смог бы приступить к разрушению одного лишь туловища. По меньшей мере нетрудно было понять род проблемы, которая, возможно, представилась бы.

«На сей раз у нее серьезный приступ рожи, это ясно как день», — сказал я.

Его лицо выразило смущение. Он мгновение поколебался. Его мозгу, работающему с перебоями, понадобилась настройка на прошедшее время, когда еще не было известно то, что довлело над ним сейчас. Молча он собрался и, наклонившись над столом, изумленно начал:

«Это не рожа, месье Керор! Вы разве не слышали?»

«Нет, ничего не слышал. Вообще-то я только что пришел».

Сейчас этот прирожденный казуист сообщит мне некую поразительную новость — или не сообщит? Это была не рожа.

Жюли уловила слово «рожа», шепотом произнесенное ее мужем. Она искоса глянула на меня, стоя на одной ноге, и послала мне безрассудный смешок тайного триумфа, вполне осознанный и твердый, как гвозди.

Броткотназ все объяснил.

Булочник, приехавший снизу днем раньше, попросил ее подложить камень под колесо повозки, чтобы та не укатилась. Она послушно нагнулась, вталкивая камень на место, но лошадь внезапно сдала назад: колесо переехало Жюли кисть. Это не все. Вслед за тем она поскользнулась на каменной дорожке, поскольку из пальцев у нее лилась кровь, и частично оказалась под повозкой. Те, кто там был, закричали, лошадь рванулась вперед, и повозка проехала по руке и ступне Жюли в обратном направлении.

Он пересказал мне эти факты с удивлением — именно такое ощущение испытал он, услышав их в первый раз. Он рад был мне все изложить. У его жены, а также у всех остальных по этому поводу имелось неверное или наполовину верное толкование. Потом он рассказал мне, как впервые услышал новость.

Когда случилось несчастье, он был в море. У места причала его ждало несколько соседей.

«Твоя жена покалечена! У нее серьезные увечья!»

«Что? Жена покалечена? Серьезные увечья!» — Разумеется, я его понял! Те его чувства начали передаваться и мне. Слово «серьезные» он наивно выделил. Он повторил те свои слова и изобразил выражение лица. Он воспроизвел для меня смятение и изумление и тень необоримого подозрения, прозвучавшие тогда, должно быть, в его голосе.

Тут-то я и увидел, что ему пришли в голову все те же идеи, что посетили и меня несколькими минутами раньше, когда я впервые увидел покалеченную женщину, собравшихся соседей и его удрученную фигуру, отчего-то загнанную в тень.

«У твоей жены серьезные увечья!» Я стоял там как громом пораженный — tout о fait bouleversо.

В его сознании, наверное, уже возникла знакомая картина избитой фигуры, как на lendemain de Pardon[22]. И вот внезапно он оказывается неспособным представить, что жена пострадала не от рук человека. Его одолевает мысль о том, что он сам там отсутствовал. Если кратко, то было следствие, но не было причины. В чем бы ни состояло его крайнее намерение в отношении Жюли, он — «ревнивец». Его захлестывает дикая ревность. Причина, в виде соперника, обретает воплощение в его возбужденном мозгу и властно требует следствий. В одну секунду рождается некий мужчина. Николас не верит в него, но обретает точку опоры за гранью здравомыслия. Это соперник! — другой Броткотназ; все его воображение возмущено этим супер-Броткотназом, как то, естественно, могло бы произойти с женщиной, разрешившейся героем уже героических размеров. На миг им овладевает чудовищная слабость и апатия. Он не может преодолеть беспомощность при мысли об агрессивных действиях этого героя. Его ум впадает в оцепенение, отказывается рассматривать эту фигуру.

В тот самый момент кто-то, верно, сообщил ему об истинной причине увечий. Вакуум его разума, в один миг лишившегося всей своей привычной машинерии, снова наполнился привычным содержимым. Но после момента интенсивной пустоты содержимое расположилось не совсем по-старому, какие-то его части так и не вернулись, а участь Броткотназа явила собой зияние и непривычный провал. Таким его состояние оставалось до сих пор.

После этого я поздравил Жюли со спасением. Ее глаза глянули в мои с насмешкой. Какую роль сыграл в этом я? Похоже, она думала, что меня тоже удалось перехитрить. Я прошел к прилавку и извлек бутылку водки из тайника.

«Принести вам?» — окликнул я Броткотназа. Я отнес бутылку к столу. Жюли проводила меня беглым насмешливым взглядом.

«Я побуду трактирщиком!» — сказал я Броткотназу.

Затем я щедро наполнил его стакан.

«Вы живете слишком близко от моря», — сообщил я ему.

«Приходится, если рыбачишь», — отозвался он.

«Аэс», — вздохнул я, пытаясь припомнить известную строчку из американской песни, постоянно встречаемую мной в книгах, которые я читал. Она начиналась этим свистящим вздохом короля-отступника, чьей дочерью была Аэс.

«Ну да», — вежливо вздохнул Броткотназ, предположив, что я своим восклицанием отдал должное уделу рыбака; он сидел напротив меня, согнувшись, и постукивал по столу.

«Аэс, бреман Мари Морган». Я вспомнил.

«Что вы сказали, месье Керор?»

«Это плач вашего легендарного короля из-за того, что он помог отравить море. Вы разве не изучали легенды вашего края?»

«Немного», — улыбнулся он.

Соседи расходились. Нам предстояло остаться втроем. Я посмотрел на часы. Пора было отправляться навстречу привезшей меня повозке.

«На посошок, мадам Броткотназ!» — позвал я.

Она вернулась к столу и села, медленно опустившись на стул и отставив перевязанную ступню. Взяла стакан, который я ей протянул, и почти со страстью поднесла его к губам. Мне пришло в голову, что после ампутации руки и, возможно, ступни сладить с ней станет не так просто, как раньше. Бутылка водки, несомненно, будет стоять у всех на виду, под рукой на прилавке, а жену теперь Броткотназ и пальцем не посмеет тронуть: по всей видимости, с рукой она намеревалась расстаться.

Я не испытывал к Николасу жалости; я воспринимал его как изменившегося человека. Какова бы ни была развязка происшествия в плане грозящих ампутаций, объявившиеся в его сознании беспорядок и пустота уже не исчезнут.

«За ваше скорое выздоровление, мадам Броткотназ», — сказал я.

Мы выпили, и Броткотназ направился к двери. Жюли осталась в кабачке одна.