В отверстие пещеры лился свет… Солнце сияло сюда сквозь зелень густого леса. Пустынника не было. Одна каменная Мадонна стояла в глубине этого грота. Весело пели птицы, и слышался громкий говор ручья, пробегавшего по каменьям. Юноша вскочил со своей лесной постели… Скоро сюда вернулся и пустынник. Он подал графу холодной как лёд воды, хлеба и плодов. Тот только поморщился, глядя на всё это.

— А вина у тебя нет?

— Нет!

Юноша быстро съел предложенное ему. При дневном свете он заметил на стене висевшие латы и шлем.

— Чьи это? — спросил он у отшельника.

— Мои были! — потупился тот, садясь на деревянную колоду, стоявшую в пещере.

Юноша рассмотрел щит с гербом… Он брошен был в дальний угол.

— Разве ты был рыцарем? — удивился гость, подходя к щиту и рассматривая лилии, изображённые на нём.

— Был великим грешником и ушёл в пустыню спасти свою душу!

— Что значить быть грешником?.. Против кого грешил ты?

— Разве капеллан твоего замка никогда не говорил тебе об этом?

— Нет. Я не слушаю вздора!..

— Усмири свою сатанинскую гордость!.. Бог накажет тебя за неё до седьмого колена… Знаешь ли ты род феодала, владеющего замком на Чёрной горе?..

Ещё бы ему было не знать! Пустынник не угадал в нём самого владельца.

— Сколько поколений грешников — одни за другими следуют в нём… И никогда не появиться праведнику среди нечестивых!

— Так думаешь ты — в роду этих графов никогда не будет святого? — насмешливо улыбнулся юноша.

— «От плодов их познаете их». Когда вырастают гроздья на терниях или смоквы на репейнике? Смертные грехи на этом роде! Никогда не простятся они ему!..

И старик вдохновенно поднял руку, точно он кому-то грозил ею.

Граф нахмурился; недобрые молнии засверкали в его и без того мрачных глазах.

— А как же ты, старик, вчера говорил, что покаяние очищает грех?

— Какой грех? Разве есть покаяние для графа? Говорю тебе — вечность он будет гореть в огне неугасимом со всем своим злодейским племенем!

— Молчи!.. Или я вырву твой лживый язык и брошу его псам нечистым. Молчи, безумец, я — сам граф!..

И он назвал себя.

— Язык мой дан мне не для одной молитвы, но и для обличения; а ты давно превысил меру злодейства. Помни!..

Но ему не пришлось окончить. Юноша кинулся на него и положил одним ударом меча к ногам своим праведника.

Смутный страх закрался ему в сердце, но он сейчас же пришёл в себя.

— Не всё ли равно!? Ведь он же сказал, что мне нет прощения. Одним больше, одним меньше — не всё ли равно теперь!?

И он, уж не думая ни о чём, беззаботно вышел, как будто бы не случилось сейчас чёрного дела. Лес был так же свеж, прохладен и светел; так же колыхались свежие ветви деревьев; так же пели птицы, задорно перекликаясь между собою; так же шаловливо бежали ручьи. Граф скоро добрался до тропинки, о которой ещё вчера ему рассказал пустынник. Поселяне, в обычное время принёсшие хлеб отшельнику, нашли его мёртвым и похоронили убитого посреди пещеры. Самое воспоминание о нём скоро изгладилось из памяти графа. Много ещё совершил он зла потом, обратив в пустыню доселе цветущий край, так что даже император решил покончить с самовластным феодалом, как вдруг из всех окрестностей потянулись люди в новый крестовый поход. Убивать и грабить более было почти некого, а гроза, надвигавшаяся со стороны не любившего шутить императора, была не из тех, над которой можно было смеяться. Молодой граф, чтобы положить конец всему этому, собрал своих воинов, поручил старому мажордому управление замком, а сам отправился в числе крестоносцев во главе небольшого отряда, который, проходя по христианской стране, всюду оставлял за собою руины и пожарища…

Графа, разумеется, не одушевляла великая идея, вдохновлявшая других рыцарей.

Напротив, он схватился за это, как за единственный способ спастись от императорского гнева, да кстати, пользуясь полным простором, дать волю всем своим разбойничьим инстинктам. У ласковых вод Босфора, под тёмно-синими небесами Греции, в сожжённой солнцем Палестине — он был верен самому себе. Горе было стране, подпадавшей под его власть! Гибель ждала доверчивый город, которого жители, полагаясь на христианское слово Чёрного рыцаря, выносили ему ключи и пускали его воинов в свои стены. Они не знали жалости; казалось, они хотели утопить в целом море пролитой ими крови память прошлого. Чёрный рыцарь дошёл до сладострастия в преступлении. Оно ему доставило наслаждение, и не было той муки, которой он не подвергал несчастных пленников. Когда один из сарацинов, обезумев от боли, бросил ему в лицо: «Зверь и тот лучше тебя, подлый враг: зверь убивает разом», — граф насмешливо ответил ему: «Врёшь! — Кошка всегда сначала измучит свою жертву и только потом покончит с нею». Жестокость его была такова, что ни богатый выкуп, ни седина старика, ни кротость девушки не останавливали его. Дошло дело до того, что рыцари отказались от него, а один из них — благородный Эдуард, герцог Тровизо, поклялся при первой встрече убить его как бешеную собаку. Это передали Чёрному рыцарю — и через три дня враг его умер отравленным… Не одним людям объявил войну Чёрный рыцарь — ненависть его, казалось, не знала предела. Он уничтожал повсюду дивные создания зодчих, часто даже христианские. Сколько чудных дворцов было обращено им в развалины, сожжено и разрушено, от скольких храмов и мечетей остались одни кучи камней и мрамора. Дух истребления, казалось, вселился в него. Будь у Чёрного рыцаря возможность — он бы весь мир обратил в дикую пустыню!

И вдруг — совершилось нечто неожиданное-негаданное.

С горестью вспоминают восточные поэты разрушенный крестоносцами дворец султанши Зейнаб. С восторгом они описывают его изумительную прелесть. Сады вокруг были одним из всемирных чудес. Природа, казалось, для этого уголка истощила все свои сокровища и окружила его пустыней, потому что у неё не хватило более творческих сил. Всевозможные пальмы в самых неожиданных сочетаниях высоко подымали свои венцы над цветами, аромат которых густо наполнял воздух, а краски заставляли небесные зори краснеть от зависти. Платаны, магнолии, тамаринды и сикоморы переплетались в тёмные своды и аллеи над медленно бегущими ручьями, звон которых наполнял весь этот дворец вместе с задорными криками птиц и тихими звуками эоловых арф, касаясь которых, ветер издавал такие задумчивые мелодии, что поэтическая грусть невольно охватывала счастливца, проникавшего сюда. Говор фонтанов смешивался со звуками флейт, потому что в самых тёмных уголках сада размещены были невидимые музыканты, наполнявшие его вечерний сумрак наивными и нежными песнями. Они, казалось, вместе с горячим дыханием Аравии залетели сюда на крыльях самума. Цветы — всюду и везде; благоуханные травы выстилали скаты холмов, на которых красовались беседки — приюты страсти и неги. И весь этот сад, все эти певцы его замирали и таились, когда на высоте, с вершин великолепных мандрагор, начинал свою торжествующую песню персидский буль-буль. Соловьи эти налетали сюда преимущественно. Они любили эти сады, любили этот уголок, окружённый песками пустыни словно драгоценный изумруд, вправленный в золото. И посреди этого сада, весь сквозной, весь в разных арабесках и каменных кружевах, подымался такой дворец, который поэты Сирии, Омана и Неджды называли перлом вселенной, мраморною песнею любви, осуществлённым сном Сулеймана ибн Магома, славившегося по всему мусульманскому Востоку своею чудною фантазией. Воздушные своды покоились на тонких и грациозных колоннах: казалось, самые нежные цветы далёкой Индии обратились в серпентин и порфир, гирлянды их окаменели, чтобы украсить его белые стены своими причудливыми сочетаниями. «Я не хочу твоего рая, о, Пророк! — восклицал Мурад Великолепный, лучший поэт того времени. — Я не хочу его дворцов и гурий, его садов и вечных наслаждений… Дай мне жизнь в „убежище радости“ (так назывался этот уголок) — и я откажусь от бесконечных дней среди небесного Эдема, от красавиц, обетованных тобою»… Случалось, что крестоносцы проходили мимо, но они знали, что тут нет ни воинов, ни врагов. Они отдыхали в тени его садов несколько времени и, упоённые, ничего не тронув и ничего не разрушив, оставляли его сиять и радовать взгляды человека… Но увы! Так продолжалось недолго.