Февраль. Ветер дурит в голых сучьях. Звездное небо по ночам. Нетронутые звезды, такие далекие, что не ведают времен года.

Начинается пора течки у лисиц. Будущие лисята гонят друг к другу своих производителей, загодя уготовляют себе игры на июньском солнце.

Рикс сидел на сторожевой вышке — двенадцать метров над землей. Вид на все стороны ночи. Задания считать звезды он не получал. Четыре прожектора образовали сводчатую светлую пещеру у подножия темно-синих гор. В ней и засел Рикс — наблюдать за любовными играми лис в свете прожекторов. Его работа — выполнять желания, желания жен высокопоставленных мужей. Мех серебристой лисы как плата за любовные игры людей; мех серебристой лисы как плата за молчание; мех серебристой лисы как ветошь для чистки заржавевшей любовной связи.

Рикс думал о той, которую звали Ханни. Она не мечтала о шубке из серебристых лис, она мечтала о ребенке. Для ребенка у нее не было хлеба.

Тихое повизгивание в клетке. Самец и самка нашли друг друга. Они стоят зад к заду, два хвоста, словно букет из щетины, растерянность на мордах, уши прижаты, как в драке. В скольких же формах выражается то, что человек зовет любовью? Рикс записал номер лисьей клетки.

Лисы расцепились. Рикс открыл лаз в искусственную нору. Самец увидел отверстие, ведущее на свободу, скользнул в него и попал к другой самке.

Это был импортный самец. Он должен был акклиматизироваться и покрыть множество самок. Тысячи были заплачены за его семя. Но самец вел себя не так, как подобает дорогостоящему производителю. Он лег, свернулся клубочком и уснул.

В два часа ночи Рикса сменил служитель из норочьего вольера. Заспанный и злой, этот недоросток клял на чем свет стоит лисьего служителя за то, что тот не сумел научить своих питомцев спариваться днем.

Импортный самец проспал вторую половину ночи, а под утро, когда он зашевелился, самка зарычала. Самец продержал ее в осаде весь день.

Следующей ночью вахта на вышке перешла к Ларсону. В полночь самка выбежала из норы, напала на самца и стала его душить. Дорогостоящий самец оказался жалким любовником.

Ларсон ринулся вниз. «Значит, пресвятая богородица, значит!» Второпях оступился, упал, несколько секунд барахтался в снегу, встал, потирая ногу, и, как хромой журавль, заковылял к клетке, но поздно.

Самка почуяла любовные испарения соперницы и удавила племенного самца. Ларсон швырнул свою шляпу вслед кровожадной самке. «Надо было, значит, натереть его керосином!» Никто не слышал вздохов Ларсона, никто не видел, как он зарывал в лесу мертвого лиса; и никто никогда не узнал, что вместо него он посадил в клетку молодого самца с очень серебристой шкурой.

Каракулевые овцы! Рикса возмущало, что они смотрели сквозь него куда-то вдаль. Он набивал карманы овсом, усаживался в овчарне, овцы все равно теснились от него подальше. В пустом круге, освещенном конюшенным фонарем, блестел утоптанный навоз. Рикс держал кучку овса на ладони, пытался этот круг уменьшить. На третий вечер несколько маток стали слизывать овес с его руки, и он торжествовал победу. Об этой победе Рикс написал той, которую звали Ханни. За зиму ему пришло от нее три письма. И во всех трех ни слова об угасающей любви. Она была так уверена в нем, что это его даже сердило. Но о его друге и товарище детства Вальтере она ничего не писала. Он настрочил ответ, и кляксы выдавали его гнев: «Напиши, что думает обо мне Вальтер!»

Ему помешали. Хриплый голос Зефы: «Go on!» Она высоко зачесала волосы. Запах чеснока струился изо всех швов ее застиранной жакетки. Она продрогла, сразу уселась у круглой железной печки, расстегнула блузку и вытащила из-за пазухи пачку почтовой бумаги.

Новый номер Зефы был готов. Риксу пришлось писать прошения директорам цирков.

Два вечера кряду они писали директорам рекламные письма, смахивающие на цирковые плакаты: «Эквилибр на лошади, первый и единственный номер в мире!»

Зефа только диву давалась, как искусно пишет Рикс! В знак благодарности она поцеловала ему руку. Рикс отшатнулся.

— Они что, тебя чесноком кормят, там, во дворце?

Но когда Зефа ушла, он услышал шелест тишины. Или это было одиночество? Он подошел к двери овчарни и увидел, как Зефа скрылась за лисьим вольером.

Шаги по скрипучему снегу за овчарней. Ларсон, словно ищейка, шел по следам Зефы. Звезды потрескивали, зеленые и нетронутые.

Зефа дожидалась ангажемента. Ответы пришли далеко не на все письма. И начинались они со слов: «К сожалению…» Нигде не находил применения ее труд, на который пошла добрая сотня зимних вечеров. Публике было не до цирка. Собственные беды занимали ее.

Теплые ветры налетели на графскую долину. Воздух пропах талым снегом. Сосны на холмах отливали синевой. Земля выставляла напоказ шрамы и ссадины. Она была еще жива.

Дикие гуси потянулись на север. Граф вернулся домой. Вернулся один. Графиня осталась в Швейцарии. Писала картины в Давосе: альпийские вершины и синеватый снег. Проходившие мимо дамы восхищались ее каракулевым манто. Она так была чувствительна, эта графиня, что не хотела жить дома, когда с каракулевых овец снимают шкуры.

Граф не поспешил на ферму, как обычно. Ларсон забеспокоился. Глаз у него заслезился сильнее. Через три дня он пошел испрашивать аудиенции.

Плохие новости: у графа пропал интерес к звероферме, он собрался ее ликвидировать. Хочет заняться разведением скаковых лошадей. Спорт не знает кризисов.

Ларсон поплелся обратно. Похоже, что его жизнь скатывается в случай. Надо ее схватить и удержать.

Охотничий домик в буковом лесу. Скамеечка перед ним. Белые пятнышки на бурой прошлогодней листве — болезнь. На скамеечке сидели граф и Зефа.

Граф говорил о лошадях — вдохновенно, страстно, он решил разводить породистых скакунов. Зефа курила, курила и думала о письменных отказах, которыми ее засыпали. Граф пошел с козырного туза: не хочет ли Зефа принять участие в разведении породистых лошадей? Не позволит ли она, чтобы жеребец графа покрыл ее кобылу?

Надежда, выход из положения? Зефа не противилась, когда граф в восторге обнял ее.

Рикс кормил овец и вдруг услышал тоненькое блеяние. Он протиснулся в стадо и обнаружил двух черных, как уголь, ягнят. Словно лакированные, блестели их шкурки, а будущие завитки были еще туго скатаны, как лопнувшая кора на молодых березках.

В обед он доложил Ларсону о приросте поголовья в овчарне. Узкое лицо Ларсона побагровело, он злобно вытаращился, из больного глаза градом посыпались слезы.

— Значит, поздно, слишком поздно вы мне это докладываете!

Ларсон стал точить нож, в спешке ободрал большой палец о точильный круг и разразился бранью.

Теперь уже ягнились многие матки. В овчарне началась кровавая баня. Ларсон и служитель с «чертовой метой» умерщвляли ягнят с мистическим рвением. Они занавесили окна. Каждый луч света, по мнению Ларсона, развивал завиток на будущем каракуле. Он охотно стал бы выбивать ягнят из материнского чрева, лишь бы быть уверенным, что завитки будут тугие.

Тоненькое блеяние новорожденных ягнят! Они едва успевали высосать первые капли молока, как окровавленные людские руки хватали их и волокли на убой. Отогнув им голову, люди делали продольный разрез на шее ягненка. Случалось, он вскрикивал. Тогда большая рука зажимала маленький зев. Кровь ягненка дымилась и стекала в чан.

Живодеры работали три, четыре часа, покуда с жизнью, в ту ночь возникшей в овчарне, не было покончено. Потные, испачканные кровью, они двинулись к двери. Мартовское солнце прогревало землю. Испарения поднимались вверх, земля благоухала. Они глубоко втягивали в себя воздух, радовались ранней весне. Маленький служитель с «чертовой метой» сунул в рот порцию жевательного табака. Ларсон уставился на зеленеющие холмы, вытер злобный слезящийся глаз; граф и Зефа ехали бок о бок.

Каждому своя весна: когда Рикс вернулся, на столе у него лежала груда посоленных шкурок, весна каракулевых овец — две нарядных шубки.