«У меня единственный сын, а вы приписали его к четырем несуществующим братьям, чтобы отдать его в солдаты».

В другой песне поется:

«Хожу я по улице,

И у меня требуют паспорт.

Паспорт свой я потерял,

и вот меня ведут в прием».

Есть песни, где рекрут трогательно прощается с родными и близкими и посылает грозные проклятия в адрес катальных воротил, отдавших его в рекруты.

Песни прощания проникнуты безысходным горем, вполне естественным у людей, порвавших навсегда связь с родиной, с родителями, с традициями, в которых воспитывались.

«Прощайте, сестры и братья!

Бог знает, встретимся ли мы когда-нибудь!»

В другой песне малолетний новобранец, сопоставляя то, чем он жил до сих пор с предстоящим ему в будущем, рисует свое детское горе в следующих характерных словах:

«Видно, расстаться мне с Химушем, Раши[7]

Буду питаться солдатскою кашей,

Буду носить нееврейское платье

В хедер уж мне не ходить для занятий».

В другой песне поется:

«Нам бреют бороды, стригут пейсы, нас заставляют нарушать святость субботы и праздников».

Если иметь в виду образ жизни евреев того времени, то станет понятным сколько трагизма заключается даже в самых наивных из рекрутских жалоб. В одной из песен мать, убитая горем, провожает своего малютку-сына. Не скрывая ожидающие его на чужбине горькие испытания, она обращается к нему с единственной просьбой: «Сын мой, что бы с тобой ни сделали, не изменяй своему народу, останься евреем».

В песнях того времени отражена и эпоха Николая I в целом. Из-за усиления репрессивного законодательства против евреев, их бесправие стало чудовищным. Народ, сталкиваясь в повседневной жизни с правительственными мероприятиями, приходил к неутешительным выводам, а потому проводит в песнях ту мысль, что, заглядывая в будущее, он испытывает мрачное предчувствие.

Что же касается правительства, то оно считало рекрутскую повинность величайшим благом для евреев. «Рекрутский набор, — читаем мы в журнале министерства внутренних дел № 14 за 1846 год, — есть благодеяние для еврейского народа. Сколько праздных и бедных жидов, поступивших на службу, теперь сыты, одеты и укрыты от холода и сырости! А народ не чувствует этого благодеяния и слагает про рекрутчину грустнейшие из своих песен».

Пробыв в школах 6—8 лет, евреи-кантонисты, когда им минуло 18, поступали в войсковые части, но в некоторые полки им был закрыт доступ. Не перешедших в православие не принимали в учебные карабинерные полки, ни в саперные. Они не назначались в пограничную службу, в морское ведомство, в жандармские команды. И даже те, которые приняли православие, не назначались в Варшавские и Кавказские округа; их не определяли в полки и команды, находившиеся на постое в губерниях, где жили приписавшиеся евреи. Евреев не определяли и в медицинские школы. В 1848 году указом было разрешено назначать в писаря кантонистов-евреев, обратившихся в православие «не прежде, как по прошествии пяти лет после принятия православной веры и по удостоверении в совершенном утверждении в иной».

Взрослые рекруты в возрасте 18 лет и старше, как уже было сказано, поступали непосредственно в армию. Для них годы службы протекали в крайне тяжелой обстановке. Они переносили побои и насмешки вследствие неумения объясняться по-русски, нежелания есть «трефное» и вообще от неприспособленности к чужой среде и военному строю.

Еврейский солдат, трезвый и исправный, отличись он по службе как угодно, не мог дослужиться даже до унтер-офицерского звания, если он оставался евреем. Денщик, писарь, портной, сапожник, музыкант — вот карьеры, ожидавшие еврея на военном поприще. Для выпуска в офицеры требовалось крещение. В армейских приказах употреблялось характерное выражение: «рядовые из евреев, остающиеся в сем вероисповедании». Этим выражением обозначали упорствующих, неисправных нарушающих установленную начальством гармонию повальных крещений... Однако, сама власть плохо верила в искренность обращаемых. В этой связи царь потребовал строго соблюдать, чтобы крещение производилось непременно в воскресеные дни и со всей возможной публичностью, «дабы отвратить всякое подозрение в притворном принятии православия». Вероотступничество, однако, составляло редкость, и напрасно давались льготы для солдат-выкрестов и смягчались наказания для провинившихся.

Если в общественной жизни за евреями при известных условиях еще признавались кое-какие права, то по военной службе они имели только обязанности. Окончившие военную службу евреи, в большинстве случаев инвалиды, не имели даже права доживать свой век в тех местах вне черты еврейской оседлости, где протекали их служебные годы. Только в позднейшее время это право было предоставлено «николаевским солдатам» и их потомству.

Взрослые, когда они поступали в армию, приносили присягу на верность.

Глубокое недоверие правительства к нравственным качествам еврейского населения нигде, пожалуй, не проявлялось так полно, как в унизительной обстановке присяги.

Устав 1827 года указывал порядок привода евреев к присяге подробными предписаниями, в которых сквозила крайняя подозрительность к присягающему и к свидетелям евреям, присутствовавшим при присяге. Согласно «Наставлению гражданскому начальству», дополнявшему собою рекрутский устав, при присяге еврейского рекрута должны были присутствовать в качестве свидетелей чиновник военного министерства и член городской думы. Со стороны евреев — 3 члена религиозного суда (бесдин) и не менее десяти рядовых обывателей (минион). Присяга совершалась только в синагоге над священной книгой Тора. Рекрут приводился к присяге особым раввином, которого уполномоченный для этого обряда чиновник инструктировал насчет его обязанностей. После этого раввин, прочитав подтверждение по установленной форме в том, что он исполнит свою обязанность в точности, подписывал его. В этом подтверждении говорилось, что если он, раввин, или евреи свидетели при присяге рекрута допустят отступление от установленной формы присяги, то они будут отданы в военную службу без зачета.

Вслед затем раввин читал приводимому к присяге рекруту предписанное законом наставление. В это время перед присягающим стояли две зажженные свечи, которые гасили перед самой присягой.

Присягающий умывал руки, надевал молитвенное покрывало (талес), голову и левую руку обвивал ремнем от кожаных кубиков, в которых хранятся молитвы, написанные на пергаменте (тфилин), становился перед кивотом, на сей случай открытым, и читал за раввином слово в слово следующую присягу на древнееврейском языке:

«Именем Адонаи живого, всемогущего и вечного Бога израильтян клянусь, что желаю и буду служить Российскому императору и Российскому государству, когда и как назначено мне будет во все время службы, с полным повиновением военному начальству так же верно, как бы был обязан служить для защиты законов земли Израильской. Произнося сии слова, не изменяю оных в своем сердце, но принимаю в том смысле, в каком произношу их перед приводящими меня к присяге; не говорил и не буду говорить о настоящей присяге, что даю или давал оную с намерением не исполнять оной; одним словом, не буду искать ни принимать ни от кого никакого средства к нарушению оной. Но если по слабости своей или по чьему внушению нарушу даваемую мною на верность военной службе присягу, то да падет проклятие вечное на мою душу и да постигнет оно вместе со мною все мое семейство. Аминь».

Согласно «Наставлению» присутствовавшие при присяге чиновники и член городской думы имели при себе форму присяги на еврейском языке, писанную русскими буквами, и обязаны были проверять по ней каждое слово, произносимое раввином и рекрутом. Но, не доверяя, по-видимому, и им, закон предписывал сверх того привлекать еще «благонадежных евреев или знающих хорошо еврейский закон христиан» для наблюдения за точностью в обрядах.