Кагальные притеснители обижали и наживались на горе и слезах других. Если же у кого из них в груди было сердце, а не камень, то такие страдали от творившихся несправедливостей и беззакония.

Кагалы были упразднены в 1844 году, но не потому, что ропот еврейских масс был велик, а потому что правительство стремилось «слить» евреев с прочим населением. Возможно, что упразднение кагалов привело бы к культурному сближению с местным населением, если бы подчинение евреев общим учреждениям произошло на равных с христианами правах. На самом же деле оказалось не так. Официально кагал был уничтожен, управление делами перешло в ведение дум и ратуш, но гражданская оторванность осталась прежней, потому что круговая порука евреев за поступление податей и за сдачу рекрутов не была отменена. Рекрутская повинность была особенно тяжела, и в этом отношении оставшиеся заправилы бывшего кагала, сдававшие еврейских рекрутов, допускали самое ужасное насилие. И только с введением закона о всеобщей воинской повинности евреи были уравнены в правах с христианами, и общинные заправилы окончательно сошли со сцены.

Трехмиллионная масса евреев в Западном крае была расселена в основном по многочисленным местечкам. Местечко — это что-то среднее между деревней и городком. Домики в них скорее всего были похожи на конуры; в окнах вместо выбитых стекол торчало тряпье. В любом местечке базар и синагогальный двор были двумя центрами, где происходила вся деятельность. На базаре еврей искал «парносе», то есть пропитание для своей семьи. В синагоге он молился, находя там удовлетворение своим духовным потребностям. За неимением публичных учреждений, местечковая синагога служила также местом сходок, где решались общественные дела, как например, выборы должностных лиц — раввинов, канторов или руководителей кагала. Утром и вечером после молитвы происходили разговоры на общие темы. Синагога служила также клубом, политическим центром, где обсуждались события дня и мировые проблемы.

Вся власть в местечке была сосредоточена в руках станового пристава. В своем административном центре это был абсолютный властелин; он мог наказывать и миловать, творить суд и расправу по личному усмотрению. Одним словом, для местечковых евреев становой пристав был олицетворением высшей власти.

К достоинствам становых приставов, с точки зрения обывателей, надо отнести то, что они не стесняли в отношении городского благоустройства и гигиены, предоставляя это частной инициативе и действию времени. Дома строились где и как кому заблагорассудится. Скотобойня обычно находилась в центре базарной площади, откуда раздавался рев связанных и сваленных для убоя животных. Из бойни текла грязная кровь. Прямо на улицу выбрасывались внутренности, распространявшие вокруг нестерпимую вонь. И вся эта пакость валялась нетронутой до тех пор, пока спасительный дождь не смывал ее.

Что касается просветительных учреждений, то в местечках они совершенно отсутствовали. Единственным видом просвещения были хедеры в большом количестве, так как поголовно все мальчики в возрасте 5-12 лет обязательно обучались в них. Бедняк продавал иногда последнюю вещь, но не оставлял своего сына невежественным, потому что невежду все презирали. В хедерах предметами преподавания были молитвы, Пятикнижие и Талмуд.

Судебная власть в местечках была представлена раввинским судом, где решались все денежные, супружеские и вообще всякого рода споры. В нем преобладало примиренческое начало и справедливость над строгой законностью. Отсутствие всяких формальностей и стеснительных процессуальных правил, преобладание в системе доказательства не письменных актов, а наиболее доступных для простого народа свидетельских показаний и присяги привлекали к нему народную массу и сделали раввинский суд дешевым, скорым, общедоступным и справедливым судом для всех, кто к нему обращался. В этот суд с полным доверием обращались часто и местные христиане в своих спорах с евреями, учитывая волокиту и взяточничество судей и судейских чиновников.

Евреи твердо верили в Промысел Божий. Недуги и болезни они рассматривали как заслуженную кару, ниспосланную Богом за грехи. И хотя верными средствами к избавлению от них являются молитва и покаяние, тем не менее они находили, что человек должен лечиться в случае болезни. В местечках единственным представителем медицины был фельдшер. По совместительству он же исполнял и функции парикмахера. А так как аптеки водились только в городах, то фельдшер брал на себя и обязанности аптекаря. Местечковый исцелитель лечил решительно от всех болезней.

Мы уже говорили, что становой пристав был абсолютным властелином. Это потому, что губернскому начальству нечего было делать в забытых Богом и людьми местечках. Оно неохотно посещало их, но временами, бывало, нагрянет ревизор, и тогда местечко имело вид растревоженного улья. Волнение среди населения было страшное. Правда, обыватели знали, что высшее начальство имело обыкновение приходить на помощь и выручать из затруднительного положения проигравшихся в карты высокопоставленных чиновников. Для этой цели их командировали для ревизии в местечки с соответствующими чину прогонными и суточными. О том, что к ним едет ревизор евреи узнавали не от каких-нибудь бобчинских и добчинских. Об этом сообщал становой пристав, а ему «под большим секретом» о предстоящей ревизии сообщал сам ревизор.

Евреи трепетали. Страх перед губернским чиновником был велик, хотя фальшивых денег они не делали и другими подобными делами не занимались. Но были пейсы, бороды и длиннополые лапсердаки, запрещенные законом. Ну, а книги о переписи населения разве были в порядке?

После 2-3 дней волнений становой давал понять, что он постарается уладить дело с ревизором, и дорого оно не обойдется. Со своей стороны кагал принял свои меры предосторожности: часть товаров предписано было убрать из лавок, дабы большое их количество не повлияло на размеры взятки; мальчики не выпускались из хедеров, да и в хедерах они сидели тихо и не горланили. Жителям было приказано не слишком бросаться в глаза ревизору, а если уж кому-нибудь в день его приезда необходимо было отлучиться из дому по неотложному делу, то такой обыватель непременно надевал пальто, даже если это происходило летом. Относительно пальто закон не указывал, какой длины оно должно быть и под ним не видно было длинного лапсердака. Подняв же воротник, можно было скрыть бороду и пейсы, которые по тому же закону запрещалось носить.

С отъездом ревизора пронеслась и буря; еврейскому населению ревизия обходилась сотней-другой, и жизнь в местечках потекла по-прежнему: тихо, мирно, без культурных запросов и в вечной борьбе за существование.

Запрещение евреям селиться во внутренних губерниях, целый ряд ограничительных мер против них, изгнание из деревень, погромы, ритуальные наветы и всякие иные преследования заставили евреев замкнуться, жить обособленной от коренного населения жизнью. Русское еврейство представляло собой какой-то замкнутый мирок, отделенный непроницаемой стеной от остального окружавшего его мира. Оно зорко охраняло себя от всякого постороннего влияния, от всего, что приходило извне. Масса прозябала в невежестве и в жизни руководствовалась предрассудками религиозного характера. Умственные интересы были направлены на изучение талмудических трактатов, и свободная мысль, искавшая простора, энергично, неумолимо подавлялась. Правда, причиной всему этому были также и долгие века гонений, которые развили приверженность ко всему своему, будь то обрядность или нелепый обычай. Строй жизни, воспитание детей, семейные отношения, отношения между людьми — все основывалось чуть ли не на средневековых традициях. Примитивные, крайне несложные условия существования, борьба за хлеб насущный также не вызывали потребности ни в переменах, ни в просвещении. Все новое считалось предосудительным и опасным для религии, предписаниям которой подчинялись все житейские интересы, желания и нужды. Таким образом мир для еврея представлялся разделенным на две части: мир еврейский и мир христианский. Еврейский мир был для него чем-то вполне оформленным с нерушимыми устоями и законами, с правилами на всякие случаи жизни. Внешний мир был для еврея неприемлем, вызывал у него тревогу, а потому он его опасался и отрицал. Всякое новшество, исходившее из христианского мира, представлялось опасным, и даже одеваться в общепринятое платье считалось грехом.