Рассказчик опять замолчал, переводя дух и кашляя. Андрей Иванович участливо остановился, и мы втроем стояли на темной дороге. Наконец Иван Иванович отдышался, и мы опять тронулись дальше…

– Вот и ходил я лето и зиму. Тяжело было, горя принял – и-и! в разные монастыри толкался. Где я не ко двору, где и мне не по характеру. Наш монастырь – штатный, богатый, привык я к сладкой жизни. А после-то уж в штатный не принимали, а в общежительном, Кирилло-Новоезерском, и приняли, так и самому черно показалось: чаю мало, табачку и вовсе нет; монахи – одни мужики… Послушание тяжелое, работа черная…

– А ведь это не любо, после легкой жизни, – сказал Андрей Иванович.

– Истинно говорю: не под силу вовсе, – смиренно вздохнул Иван, Иванович. – Бремена неудобносимые… Притом и святость в черном виде. Благолепия нет… Народу много, а на клиросе петь некому… Истинно козлогласование одно…

– А тут-то вот святость и есть! – сказал Андрей Иванович с убеждением.

– Нет, позвольте вам сказать, – не менее убежденно возразил Иван Иванович, – это вы не так говорите… Монастырское благолепие не в том-с… Монах должен быть истонченный, головка у него, что былинка на стебельке… еле держится… Это есть украшение обители… Ну, таких малое число. А рядовой монах бывает гладкий, с лица чистый, голос бархатный. Таких и благодетели и женский пол уважают. А мужику, позвольте сказать, ни в коем звании почета нет.

– Ну, ладно… Что же дальше-то? – сказал Андрей Иванович, немного сбитый с толку уверенным заявлением компетентного человека.

– Да что дальше! – с грустью сказал странник… – Ходил я год. Отощал, обносился… Пуще всего страдаю от совести, просить не умею… Ждал, ждал этого сроку, – вот домой, вот домой, в свою келийку. Про отца-настоятеля уж именно как про отца родного вспоминал, за любовь за его. Наконец, как раз августа 29-го прихожу. Вхожу, знаете, во двор, и что-то у меня сердце смущается. Идут по двору служки наши монастырские… Узнали… «Что, мол, вернулся, странниче Иоанне?» – «Вернулся, говорю. Жив ли благодетель мой?..» – «Опоздал ты, – говорят, – благодетеля давно схоронили. Сподобился: с воскресным трапарем отыде. Вспоминал про тебя, плакал… хотел наградить… А теперь новый настоятель… Варвар. И не являйся». А что, – опять спохватился он тревожно, – Автономова-то не видно?

И в его голосе слышались испуг и тоска.

Андрей Иванович вгляделся в темноту и вдруг, схватив меня за руку, сказал:

– Постойте, не туда пошли мы…

– Что такое?

– Да уж верно я говорю: не туда!.. Подождите меня… Я сбегаю, посмотрю…

И он быстро исчез в темноте. Мы с Иваном Ивановичем остались одни на дороге. Когда шаги сапожника стихли, слышался только тихий шорох ночи. Где-то шелестела трава, по временам коростель хрипло «дергал», тревожно перебегая с места на место. Где-то еще, очень далеко, мечтательно звенели и ухали в болоте лягушки. Тучи, чуть видные, тянулись в вышине.

– Вот… любит мой товарищ ходить по ночам, – жалобно произнес Иван Иванович. – А что хорошего? То ли дело днем?

– А он тоже в монастыре был?

– Бывал, – ответил Иван Иванович и потом прибавил со вздохом: – Из хорошей семьи – отец диаконом был в городе N-м. Может, слыхали… Брат письмоводителем в полицейском правлении, невеста была сосватана…

– Отчего же не женился?

– Видите ли… Он уж в это время сбился с пути… был в бегах… Ну, только еще не на странницком положении. Одежонка была, не обносился… И выдал себя будто за жениха. Приняли; девица взирала благосклонно, отец дьячок тоже не препятствовал… Ох… хо… Грех, конечно… обманул… Как начнет иной раз рассказывать, заплачешь, а другой раз смешно-с…

С Иваном Ивановичем случилось что-то странное. Он прыснул и стал как-то захлебываться, закрывая рукою рот… Сначала трудно было разобрать, что это смех. Но это был действительно смех… истерический, застенчивый, какими-то взрывами, который перешел в приступ кашля… Успокоившись, Иван Иванович прибавил с полусожалением:

– Только рассказывает каждый раз по-иному-с… Не поймешь: не то правда… не то…

– Не то врет?

– Не то, чтобы… А только не вполне достоверно… Есть, видно, и правда…

– Что же именно он рассказывает?

– Видите ли… Дьячок-то, говорит, хитрый. Видит, что молодой человек проводит время, а между тем настоящего дела не предпринимает, он, – под видом базару, – поехал в город, а в дому старушку-бабушку оставил, приказал строго-настрого с глаз не спускать. Автономов не у них, конечно, жил… На селе у просвирни… Ну в гости захаживал. Каждодневно… На бережку сиживали… И бабушка тут… Да где же, конечно, уследить… Молодежь… Только раз, видит мой Автономов, едут из города двое в телеге… и пьяные притом. Подъехали, глядь, а это дьячок да с братом с Автономовым старшим, с письмоводителем. Не успел он и оглянуться, – уж они на него навалились, давай тузить. Понятное дело: брат обижается за побег из семинарии, дьячок – за обманутие и бесчестие…

Иван Иванович вздохнул.

– Еле жив тогда остался, говорит… Потому что ожесточившись и притом пьяные… Бросился к просвирне, схватил котомку, да в лес… С тех пор, говорит, и пошел странствовать… Ну, другой раз, действительно… иначе рассказывает…

Он подошел ко мне и, приподнявшись на цыпочки, хотел сказать что-то особенно конфиденциальное… Но вдруг около нас, прямо из темноты, вынырнула фигура Андрея Ивановича. Он подошел быстро с нарочито зловещим видом.

– Подите-ка сюда. – Он отвел меня в сторону и сказал тихо:

– Попали мы с вами в дело!

– Что такое?

– Автономов-то этот… Монах… На воровство, кажется, пошел… Будет нам в чужом пиру похмелье…

– Полноте, Андрей Иванович.

– Вот вам и полно. Слыхали вы, как он в селе допрашивал? У солдатки-то? Про дьячка-то? Дескать, дьячок дома ли, или уехал?

– Ну, помню.

– А где этот дьячок-то живет, помните?

– На погосте, кажется.

– Самый погост! – сказал Андрей Иванович злорадно, махнув рукой вперед, в темноту.

– Ну, так что же?

– А то, что… Старуха, слыхали вы, одна осталась… А он уж тут, как тут… Ходит кругом двора, высматривает. Сами увидите… Вот вы на кого товарища давнего променять согласны… Кабы на мостике да не доска под ним скрипнула – мы бы тогда и пошли дальше дорогой… А уж это я своротил… Пойдем, пойдем тихонько…

Сзади кто-то жалобно кашлянул. Андрей Иванович оглянулся и сказал:

– Ну, иди и ты с нами, настоятельский послушник… Что с тобой делать. Полюбуйся на товарища…

Пройдя через мостик, мы поднялись круто по дорожке и подошли к погосту. На пригорке из-за листвы ровно светил огонек… Я разглядел чуть белевшие стены небольшого домика, выдвинувшегося на край обрыва, и из-за его, крыши грузно вырезались темные очертания колокольни. Вправо, внизу, скорее можно было угадать, чем увидеть речку.

– Вот он, – сказал Андрей Иванович. – Видите? Невдалеке от нас, между палисадником и обрывом, около беседки, обвитой зеленью, мелькнула фигура. Человек точно прилипал и жался к забору, заглядывая через кусты. На фоне светлого окна, в глубине садика, я увидел острую мурмолку, вытянутую шею и характерный профиль Автономова. Свет рассыпался по листьям кустов и по цветам сирени. Подойдя несколько ближе, я разглядел в окне голову старухи, в чепце и роговых очках. Голова покачивалась, как у человека, работающего от бессонницы, и спицы проворно бегали в руках. Старуха, вероятно, ждала возвращения хозяина.

Вдруг она насторожилась… Из темноты послышался нерешительный оклик:

– Олимпиада Николаевна!

Старушка наклонилась к окну, но никого не было видно. Прошла минута в молчании, и опять из темноты раздался тот же оклик:

– Олимпиада Николаевна!

Я не узнавал теперь голоса Автономова. Он звучал мягко и робко.

– Кто тут? – встрепенулась вдруг старуха. – Кто меня зовет?..

– Я это… Автономова не припомните ли?.. Когда-то были знакомы…

– Какого тебе, батюшка, Автономова… Нет у нас такого… Не знаю я… Я, батюшка, сейчас людей позову. Федосья, а Федосья!.. Беги сюда…