— Если ты пойдешь к Лодеру и поднимешь шум, он может раскопать кое-что и про меня, но вряд ли тебе хочется, чтобы об этом знал Лодер. Ты, конечно, подумал об этом?

— Я думаю об этом, — сказал Стефенсон. Он видел ее силуэт на фоне открытой двери. Надменное, ненасытное, безжалостное тело. Казалось, оно ведет отдельную недобрую жизнь, независимо от заключавшейся в нем личности. В принципе Фергуса всегда преследовал страх перед женщинами; за их требованиями и увлечениями чувствовалось что-то скрытое и тревожное. Ему приходило в голову, что он ненавидит тело жены больше, чем ее самое. А сейчас он чувствовал отвращение.

Она нечасто доставляла себе удовольствие помучить его; имея свою личную жизнь, она занималась чем хотела, и никто об этом не догадывался. Даже ему ни к чему было что-то знать, если только он сам не начинал выяснять, как произошло в этот вечер. Ее ненависть к мужу уже почти испарилась. К тому же она хотела, чтобы он в конце карьеры получил одно из главных посольств.

— Ровно половина восьмого, — сказала она. — Наши гости скоро начнут съезжаться. Я сойду вниз. Можешь идти к этой пошлой маленькой ищейке, если тебе так хочется, но сначала хорошенько подумай.

Стефенсон задержался наверху. Пусть она одна встретит гостей: видного американского экономиста с женой, западногерманского первого секретаря и несколько английских пар. Если бы он сказал Лодеру об утечке, скрывать связь Маргарет стало бы невозможно. Стефенсон направился к двери. Кто же на этот раз? Обычно она находит кого-нибудь помоложе, но не слишком молодого. Слава богу, она не увлекается мальчиками. Это должен быть человек, имеющий возможность знать, чем день за днем занимается руководитель СИС.

Кто-то из отдела Лодера. Чем больше Стефенсон думал об этом, тем больше понимал, что должен что-то предпринять. Накануне его пригласили на специальное совещание, которое собирал Лодер для доклада послу.

Информация о Свердлове поступала от барбадосской полиции. Русский на острове установил только один контакт, с женщиной, с которой встретился в отеле. Лодер зачитал им подробности. Собранную о ней информацию проверили и перепроверили постановили, что это миссис Ферроу, проживающая в Нью-Йорке, британская подданная, работает личным помощником Сэма Нильсона в ООН.

Из-за этого поднялся настоящий переполох. Он заметил, что прибегает к любимому сленгу Лодера. Этот человек был просто невыносимым; то начинал сыпать по-гречески, чем выводил американцев из себя, то переходил на терминологию разведслужб времен войны. Сэм Нильсон был фигурой международного значения. Связь его секретаря со Свердловым затрагивала безопасность на самом высоком уровне. Вот почему Бакли и ЦРУ изо всех сил старались разнюхать, нельзя ли им чем-нибудь поживиться. Позиция Лодера, как он объяснил послу и Стефенсону, заключалась в том, чтобы убедить американцев удовлетвориться полученными сведениями и не предпринимать собственного расследования. Они не знают, да и не стоит им сообщать, что миссис Ферроу еще и любовница британского военно-воздушного атташе. Такие сведения вызвали бы у американцев подозрения в отношении всего персонала посольства. Только по этой причине опрометчиво рассказанные его жене сведения о Ричарде Патерсоне, о его романе с девицей могут стать причиной бедствия, если информация пойдет еще дальше. Стефенсон остановился у двери, потом повернулся и вошел в кабинет. Там он сделал короткую запись на календаре: «Повидать Лодера». Он запер календарь в ящик стола и пошел вниз, чтобы присоединиться к супруге.

Полет в Нью-Йорк занял четыре часа. Джуди заказала билет на утренний рейс в субботу, Свердлов настоял на том, что он отвезет ее в аэропорт. Он выбрал рейс попозже. Джуди подозревала, что он так сделал, чтобы не лететь с ней одним самолетом, но ничего не сказала по этому поводу. Возможно, его будут встречать в международном аэропорту имени Кеннеди, а он не хотел показываться с ней на людях. Последние дни оказались лучшими днями отпуска. Свердлов больше не пытался овладеть ею, хотя не переставая подтрунивал и осыпал градом самых безжалостных намеков, которые она называла «горячей войной». Не проявляя даже видимости сочувствия, Свердлов высмеивал ее роман с Ричардом Патерсоном, язвил и издевался над ее, как он говорил, великой утраченной любовью. Джуди часто сердилась, но так же часто ему удавалось заставить ее рассмеяться. Тогда она сердилась еще больше, понимая, что именно этого он и добивался. Вечером накануне отлета они ужинали в шикарном отеле, расположенном на холмах, откуда открывалась красивейшая панорама моря. Они пили аперитив под пальмами и несколько минут наблюдали, как молодой барбадосец-официант пытается зажечь свечи, висевшие в специальных фонариках, защищавших их от штормового ветра. Джуди толкнула Свердлова:

— Вот бедняга, это его последняя спичка! Пожалуйста, пойди и покажи ему, как это делается.

Она смотрела, как русский подошел к официанту. Свердлов двигался с грацией кошки. Он вообще походил на представителя семейства кошачьих. Не прошло и нескольких минут, как патио осветилось мигающими огоньками, и официант, наблюдавший за действиями Свердлова, радостно заулыбался, поблагодарил его и удалился.

— Блестяще, — поздравила его Джуди. — Он, конечно, восхищен тобой?

— А как же. — Свердлов сел. — Он понял, что я гений, как только увидел, что я пользуюсь зажигалкой, а не спичками, которые гасит ветер. Как сказал Джордж Оруэлл, все люди равны, но некоторые более равны, чем другие.

— А ему, по-моему, было все равно, — заметила Джуди. — Возможно, имеет значение только одно: используй, как можешь, то, что у тебя есть, и не думай о том, нет ли у кого-нибудь больше, чем у тебя... Эту философию мы совсем позабыли — все проходит, вот уж противное выражение, что бы оно ни значило. Давай, давай, делай больше денег, добивайся повышений, двигай вперед! Только, знаешь, услышать от тебя это выражение из Оруэлла немножко странно.

— Ты и в Нью-Йорке так рассуждаешь? — спросил Свердлов.

— Я говорю, что думаю, где бы я ни была. А почему бы и нет?

— Потому что кое-кто может решить, что ты коммунистка. Особенно, как только ты стала встречаться со мной. Нам следует быть осторожными, Джуди. У тебя могут возникнуть неприятности из-за меня.

— Не говори глупости. Мои слова — это никакой не коммунизм. Скорее христианство, если только ты знаком с ним.

— Философия, основанная на предрассудках, — это не философия, — сказал Свердлов. — Она то же самое, что твое тамариндовое дерево, которого и в помине нет.

— Ты все никак не забудешь про него. Но я верю, что оно было. Я верю, что его просто спилили.

Он улыбнулся своей кривой улыбкой, он тогда победил, но при этом повел себя не по-рыцарски, а потому не стал сейчас напоминать об этом. Он возил ее на плантацию Хайвардсов, и они разговаривали с хозяином, который вежливо их слушал, не веря ни единому слову, когда они рассказывали про раба и чудесное дерево, и даже вместе с ними обошел плантацию в поисках подходящего по возрасту дерева. Они не нашли ничего. Он не выпускал ее руки и каждый раз, когда они подбирали стручок и семечки оказывались нормальной формы, сжимал ее.

— Легенда, — повторил он. — Вроде политического агитатора, который восстал из мертвых. — Он громко рассмеялся. — Как только интеллигентная женщина вроде тебя верит в такую чепуху! Сказать тебе правду? Никакого тамариндового дерева не было, не было никакого невиновного раба; нет такой силы за пределами нашего мира, которая обеспечивает справедливость слабым. Нет ничего, кроме человека, а его нормы справедливости весьма непоследовательны. Один год так, и делаешь все правильно, другой — все переменилось, и то, что ты делал, уже преступление. Нет никаких обязательных рамок, все зависит от практической целесообразности.

— В жизни не слышала ничего более циничного! — Джуди смотрела на него не отводя глаз. Она не переносила, когда он задевал религию, и глухое непонимание возникало между ними только по этому поводу. Но сейчас речь зашла совсем о другом. Это был выпад против его собственной идеологии.