Хэнок всегда насмехался над ее стараниями.

— Ты принадлежишь проклятию, — часто повторял он. — Не борись с этим, девчонка. Не прячься от того, что суждено. В этом твоя сила.

Авалон не сдавалась. Яростно, упорно, неистово сражалась она с тем, что навязывали ей суеверные бредни Хэнока Кинкардина, упрямо доказывала ему, что у нее есть собственная сила, что ее ничуть не ранят его насмешки. Ее жизнь превратилась в постоянную, безнадежную борьбу. Всем своим существом отвергала она нелепую легенду Кинкардинов, ни минуты не верила в то, что твердили ей день ото дня: дескать, именно ей суждено разрушить тяготеющее над кланом проклятие.

И все это время химера, уютно свернувшись калачиком в самых недрах ее души, безжалостно вторила издевательскому смеху Хэнока.

Авалон очнулась, решительно напомнив себе, что сейчас она не в Шотландии, а в Лондоне, при дворе короля Генриха. Менестрели завели протяжный и печальный мотив, зазвенели лютни, и ясный высокий голос запел об утраченной любви. Авалон приняла у слуги кубок с медом и задумчиво отпила глоток. Слева от нее собрались в кружок пышно разодетые дамы, почти все ее ровесницы. Они шептались, высокомерно поглядывая на Авалон.

«Ненависть, — услышала она шелестящий вздох химеры. — Зависть».

Стены королевской приемной были изукрашены великолепными фресками, в которых явь искусно смешивалась с вымыслом — над рыцарями, королями, святыми парили как ни в чем не бывало сказочные драконы и грифы. Авалон отошла в пустой угол и притворилась, будто разглядывает святого мученика в неизменном терновом венце. Привязанный к столбу, мученик заживо сгорал в огне.

— Вы только поглядите на нее…

У мученика было странно отрешенное лицо. Как будто его ноги и не лизало убийственное пламя.

— Взгляните только, как она кокетничает со всеми подряд. Ей не место при дворе!

— Ей не место в Англии!

Нарисованные языки желтого пламени были острыми, словно наконечники копий. Что ж, святой сполна получил свое искупление. По крайней мере, ему не пришлось быть предметом всеобщих злобных сплетен на королевском балу.

Украдкой глянув через плечо, Авалон обнаружила, что сбившиеся в кружок сплетницы осмелели. Теперь они все громче и злей произносили ее имя и разом вертели головами, чтобы лучше видеть ее.

— Знаете, говорят, что она сумасшедшая!

— И неудивительно, ведь она росла среди шотландцев, а эти дикари хуже скота…

Мгновение Авалон молча смотрела на сплетниц, а потом повернулась и плавно пошла прочь от этой кипящей, неуемной злобы. Взгляды, полные ненависти, летели ей вслед точно копья. Химера, на миг пробудившись, показала Авалон, какой видят ее возбужденно бормочущие ровесницы: пришелица из иного мира, высокая и бледная, в розовом, шитом жемчугами платье, с волной белокурых волос, которые в пламени свечей отливают нездешним серебром, со странными, отрешенными глазами…

Авалон остановилась неподалеку от менестрелей и, глянув в тусклое зеркало, убедилась, что сплетницы правы. Волосы ее правда казались призрачно-серыми, хотя необычный цвет ее глаз был не очень заметен в помутневшей от времени глади. И все же это было ее лицо — лицо, которое, по тайному убеждению Авалон, и обрекло ее на участь живой легенды.

— Явиться на королевский бал с непокрытой головой! Видно, думает, что эти блеклые космы — ее лучшее украшение, вот и выставляет их напоказ. Шотландская язычница!

— Боже мой, как это немодно — такие светлые волосы…

«Серебристые, точно лунный свет», — говорила обычно нянька.

— А до чего же неприлично, что при таких волосах у нее черные ресницы и брови…

«Восхитительное сочетание», — упрямо твердила старая Фрина.

— Не знаю даже, отчего она считает себя хорошенькой. Сейчас в моде брюнетки. А какая она бледная! Точно призрак.

«Белоснежная кожа — признак высокого происхождения», — говорила верная Фрина.

— А какие у нее глаза!..

— И в самом деле!..

— Что за цвет, мои милые? Никак не разберешь!

«Не голубые, не темно-синие — цвета предрассветных сумерек. Лиловые, как фиалки!» — восклицала Фрина.

«Нет бы серые или зеленые, как у всех, — мрачно подумала Авалон. — Или хотя бы карие. Надо же, фиалки!»

Она бродила по залам, угощалась медом. Славный мед в королевских подвалах. Гадала, когда же ей позволено будет покинуть бал. Ноги зябли в атласных туфельках.

Леди Мэрибел, попечительница Авалон, беседовала с тремя дамами и придворным кавалером. Похоже, ей было весело, и Авалон до смерти не хотелось портить ей удовольствие. В отличие от нее самой леди Мэрибел обожала Лондон. Славная женщина Мэри-бел — пускай порадуется от души. Самой Авалон остается лишь втайне надеяться, что они ненадолго задержатся в столице.

И уж, верно, не Мэрибел виновата, что ее подопечная так и не стала светской дамой. С тех пор как Авалон исполнилось четырнадцать, леди Мэрибел в своем небольшом поместье в Гаттинге неуклонно наставляла ее в тонкостях придворной жизни, обучала хорошим манерам, истории, французскому, латыни. Она заказывала для своей подопечной самые роскошные и модные платья, приставила к ней опытнейшую камеристку, дабы та всякий день сообразно одевала и причесывала ее.

Леди Мэрибел самолично почти полгода трудилась над тем, чтобы изгнать из речи Авалон шотландский акцент.

Авалон было искренне жаль, что после всех этих стараний она встретила в лондонском обществе такой неприязненный прием. Леди Мэрибел приходилась ей дальней родственницей — настолько дальней, что Авалон безнадежно запуталась в родственных связях. Держалась она со своей подопечной сухо и отстраненно, но все же была к ней добра. Право же, она заслужила, чтобы ее юная протеже блистала при дворе, восхищая всех умом и красотой, — то была бы наилучшая награда за все старания этой доброй женщины.

И однако никто, даже сама Авалон, не мог предвидеть того, как ее встретят при дворе.

Одни мужчины — таких было большинство — откровенно побаивались ее, другие пытались соблазнить. Женщины все как одна презирали и ненавидели ее. Авалон терялась в догадках, не понимая, чем она заслужила такое отношение. Первые месяцы жизни в Лондоне она только и делала, что недоумевала, злилась и страдала.

— Все уладится, — утешала ее добрая леди Мэ-рибел. — К тебе скоро привыкнут, вот увидишь!

Она ошиблась. Непохожесть, нездешность Авалон слишком уж бросались в глаза. Как ни старалась она завести друзей при дворе, все ее отвергали, и в конце концов Авалон прекратила бесплодные попытки. Одинокая, отверженная, она не жила, а брела по липкой трясине злобных сплетен и неприкрытой ненависти.

Здесь, в Лондоне, она чужая — и всегда останется чужой.

Менестрели вдруг запели что-то живое и веселое, и эта мелодия словно подхлестнула гостей, толпившихся в большой зале, — разговоры и смех зазвучали уверенней, громче. Слуги сбивались с ног, едва успевая наполнять опустевшие кубки. Авалон огляделась в поисках места, где можно укрыться от толкотни расфуфыренных придворных. В углу стоял большой чугунный канделябр с белыми, наполовину оплывшими свечами; Авалон устроилась в этом углу, стараясь выглядеть естественно, чтобы никто не подумал, что она прячется.

Женщины, стоявшие в другом конце залы, все еще говорили о ней. Они кивали, хихикали, покачивались, наклоняясь друг к другу, и их раззолоченные платья колыхались, словно морские волны.

— Говорят, даже собственный кузен и cлышать о ней не хочет! Я слыхала, что он настрого запретил ей возвращаться в Трэли — он просто в ужасе от ее дикарских манер…

— О, да! И господь свидетель, он никак не может оправиться от того, что она нашлась. Подумать только, сумела выжить при набеге на замок Трэли да еще семь лет прожила в Шотландии, покуда здесь, в Англии, все считали ее мертвой…

— Да, да, и ведь совершенно неизвестно, что там с нею происходило.

— О, я слыхала, что даже дикарь — шотландец, этот ее нареченный, не желает с ней связываться! Что-то Маркус Кинкардин не спешит возвращаться из Святой Земли, дабы обзавестись этакой женушкой!