Бруно в мгновение ока выскочил из укрытия.
— А, так ты думаешь, мне очень нравится, когда меня называют идиотом?
Равнодушный к ссоре, в исходе которой можно было, впрочем, не сомневаться, Великий Маспи вышел из палаты. Он брел, сгорбившись, не разбирая дороги, и пытался сообразить, что за беда на него свалилась. И вдруг, проходя мимо открытой двери какой-то палаты, Элуа узнал Тони Салисето. Он вошел к Корсиканцу. При виде своего недруга тот хотел позвать на помощь, но Маспи одним прыжком оказался рядом, заткнул ему рот рукой, а другой приставил к горлу нож.
— Ну, теперь говори, — прошептал он бандиту в самое ухо, — кто пытался убить моего сына? Кто прикончил Пишранда и Дораду? Кто отправил на тот свет итальянца и стибрил драгоценности? Если ты крикнешь, Тони, клянусь Богоматерью, что прирежу тебя, как цыпленка!
По лицу насмерть перепуганного Салисето струился холодный пот. Маспи отпустил руку, и больной (после схватки с Элуа у него началась еще и желтуха) простонал:
— Поверь мне, Маспи… Я сейчас в таком виде, что врать просто ни к чему… Боканьяно мертв, Бастелику так надолго упрячут в тюрьму, что мы наверняка больше не увидимся… Я мог бы сказать, что убийца — Боканьяно, но это неправда… Клянусь тебе, я сам ничего не знаю, Маспи… клянусь головой моей покойной матери… Более того, я сам чертовски хотел бы выяснить, какой сукин сын переколошматил столько народу и стянул драгоценности, потому что это из-за него на нас обрушились все беды! Если бы не он, Бастелика не угодил бы в кутузку на веки вечные, потому что полиция так бы не расстервенилась! Боканьяно остался бы жив, а мои уши — целехоньки, ты не стоял бы здесь и не угрожал меня зарезать, у меня не колотилось бы сердце так, что, кажется, весь барак ходуном ходит!
— И у тебя нет никакой мыслишки на сей счет?
— Ни единой! И я просто подыхаю от злости! Ох, попадись мне тот подонок!..
— Ну, мне-то он рано или поздно обязательно попадется, и в тот день…
Вечер на улице Лонг-дэ-Капюсэн прошел тоскливо. Сгорбившись в кресле, Элуа курил трубку, а остальные, чувствуя по необычному молчанию главы семьи, что случилось что-то серьезное, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси рано ушла спать в надежде, что ей приснится Жером Ратьер, старики тоже не задерживались в гостиной, и Великий Маспи остался вдвоем с женой. Селестина долго сидела молча и наконец тоже поднялась.
— Я сегодня немного устала… Пойду-ка лягу. Тебе ничего не нужно, Элуа?
Маспи не ответил. Она вздохнула и пошла к двери в спальню.
— Селестина!
Жена обернулась.
— Что?
— Скажи, это правда, что я сделал тебя несчастной?
Мадам Маспи настолько не ждала подобного вопроса, что на мгновение оторопела.
— Несчастной? — только и могла повторить она.
— Да… несчастной… Сегодня один человек заявил, будто я всю жизнь был плохим мужем, дурным отцом… короче, просто злодеем…
Селестина немного растерялась и, быть может, впервые в жизни, подойдя к мужу, взяла его за руку.
— Кто тебе наговорил таких ужасов?
Элуа поднял голову, и Селестине показалось, что взгляд его туманит легкая дымка.
— Бруно…
Жена чувствовала, какую боль переживает Элуа, но, несмотря на это, немедленно встала на сторону сына.
— Ну, раз Бруно, это совсем другое дело…
— Конечно, ведь твой сынок всегда прав, да? — обычным резким тоном бросил Великий Маспи.
Но тут он сделал ошибку, ибо ядовитое замечание избавило Селестину от привычной робости.
— Ну, если хочешь знать, Элуа… Да, это правда… Жизнь меня не баловала… но я сама виновата не меньше тебя…
— А почему ты была несчастна?
— Потому что я любила тебя, Элуа, и постоянно дрожала от страха… Подумай хотя бы, сколько лет мы прожили в тюрьмах, в разлуке? У нас же не было молодости… Тебя посадили через две недели после свадьбы… А я родила Бруно в больнице Бомэтт… Детей мы, по сути дела, не видели… и не заметили, как они повзрослели… Разве не естественно, что они не чувствуют к нам особой благодарности? Какие уж мы с тобой родители, Элуа?.. Но больше всего разбивает мне сердце, что Эстель уехала и будет вести такое же существование… а если Бруно сам не займется воспитанием Илэра, он вырастет преступником, как…
Селестина вдруг умолкла, и муж договорил за нее неоконченную фразу:
— …как я, да?
— Как мы оба.
Они помолчали. Теперь уже все было сказано. Селестина хотела поцеловать Элуа, но тот ее мягко отстранил:
— Иди ложись, Селестина…
Жена ушла, а Великий Маспи еще долго сидел в кресле. Последние звуки на улице стихли, и скоро в ночной тишине слышался лишь храп его отца — убийство Боканьяно явно не мешало старику сладко спать. Правда, в его возрасте неловеческая смерть — не такое уж важное событие.
В шесть утра Элуа очнулся от все же сморившей его дремы. Все тело затекло. Маспи с трудом встал, тщательно привел себя в порядок, но в душе все равно царил невообразимый хаос. В пятьдесят лет нелегко подводить итог жизни, если всегда считал ее блестящей, а на поверку оказалось, что ты просто неудачник. Это слишком жестокое потрясение. Быстро позавтракав сливками, колбасой и черным кофе, Маспи почувствовал настоятельную необходимость излить свои печали человеку, который бы его понял, утешил и сказал, что Бруно лжет. И, вполне естественно, в первую очередь Элуа подумал о старом друге Дьедоннэ Адоле.
Наступало чудесное новое утро. Марсель стряхивал сон и снова начинал жить и смеяться. Только комиссар Мурато оставался мрачным. Он уже почти достиг пенсионного возраста и никак не хотел заканчивать карьеру провалом, да еще каким! Три трупа и бесследно исчезнувшие драгоценности на миллион франков! Более чем достаточно, чтобы неблагодарное начальство забыло о долгих годах честного служения закону. В Министерстве внутренних дел, как и в любой администрации, прежние заслуги быстро улетучиваются из памяти. И уход в отставку представлялся комиссару почти бегством, жалким дезертирством, а потому у него сжималось сердце и совсем разошлась печень.
Жером Ратьер как будто вовсе не разделял тревог своего шефа. Завязывая галстук, он лихо насвистывал модный мотивчик. Жерому было решительно наплевать и на Ланчано, и на Дораду, а если мысль о гибели Пишранда и отдавалась болью, то молодого человека настолько переполняло счастье, что он не мог не стать хоть чуточку эгоистом и, следовательно, неблагодарным. Сейчас все затмевало одно великое событие: Фелиси наконец скажет отцу, что намерена выйти замуж за Жерома Ратьера!
Тони Салисето вернулся домой и не без тревоги думал о будущем. Никаких иллюзий он не питал: имя Салисето больше ни на кого не производило впечатления. Без обоих помощников, десять лет неизменно составлявших его свиту, Тони чувствовал себя ужасно одиноким и беспомощным. С возрастом Корсиканец привык к определенному комфорту и теперь не мог с легкостью отказаться от прежних привычек. Доля от награбленного в ювелирной лавке его никак не спасет — полиция строго следит за всеми скупщиками, и те не желают даже слушать никаких предложений. К убийству же Ланчано Салисето не имел ни малейшего отношения, но многие думали иначе, и Тони, чувствуя, что, худа ни повернись, дела его выглядят очень плохо, впервые с тех давних пор, как приехал в Марсель, начал с завистью думать о своем кузене Антуане — тот работал таможенником и бестрепетно ждал часа, когда сможет уйти на пенсию и вернуться домой.
Бруно Маспи проснулся очень рано. Ему не терпелось поскорее собрать вещи и привести себя в порядок, чтобы, когда принесут больничный лист, не терять ни минуты. Молодой человек не сомневался, что у входа его обнимет Пэмпренетта… Пэмпренетта… Стоило произнести это выдуманное имя, и все существо Бруно охватывала теплая волна.
С самого рассвета в доме Адолей все шло кувырком. Пэмпренетта то и дело бегала вверх-вниз по лестнице, пела, задавала вопросы, отпускала более или менее дурацкие замечания, жаловалась, благодарила, стонала над прошлыми огорчениями, распространялась об ожидающем ее ослепительном будущем. После двух часов таких испытаний даже Перрин, при всей ее крепости, пришлось сесть на стул и взмолиться:
