Совершенно измученный Мурато воздел руки к потолку:

— Да чем же я так провинился перед Матерью Божьей, что она послала меня в этот проклятый город? Ну а вас, Элуа Маспи, зачем понесло к Тони Салисето?

— Я хотел его проучить, господин комиссар.

— И за что же?

— За то, что он едва не прикончил мне сына и убил инспектора Пишранда, который был моим другом.

— Ну, это уж вы хватили через край!

— Во всяком случае, добрым знакомым.

— А у вас есть доказательства вины Салисето?

— Определенных — нет, но кто ж еще мог понатворить такого?

— Представьте себе, именно это мы и пытаемся выяснить!

— Ну, а я уверен насчет Тони.

— Ваше личное мнение никого не интересует… Кроме того, Бруно ранил преступника, а ни на Салисето, ни на Боканьяно нет ни единой свежей царапины. Из-за возраста, а также поскольку я вполне допускаю, что он убил Боканьяно не нарочно, до решения суда я оставляю дедушку на свободе, но пусть не пытается удрать, ясно?

Старик пожал плечами.

— Куда ж это я денусь?

Мурато, не обращая внимания на его слова, снова повернулся к Элуа.

— Что до вас, Маспи, то ради вашего сына я не отправлю вас за решетку, но попытайтесь угомониться. Если Салисето подаст жалобу, мне придется усадить вас в Бомэтт.

— Вы говорили, малыш ранил убийцу, господин комиссар. А куда?

— Надо думать, в руку, в плечо или в ногу, потому как ни из одной больницы о серьезных огнестрельных ранениях не сообщали.

Адолей выводило из себя поведение Пэмпренетты. Она отказывалась от любой еды, плакала или стонала, так что в конце концов довела мать до полного исступления. В отчаянии Перрин схватила дочь за плечи и, как следует встряхнув, заорала:

— Горе мне, несчастной! Ну, скажи, дурища упрямая, когда ты прекратишь строить из себя горькую вдовицу? Ведь не помер он, твой Бруно! Ему всего-навсего съездили по башке! И вряд ли от такой малости парень еще больше спятит!

Однако на это несколько своеобразное материнское утешение Пэмпренетта отозвалась заунывным воем, не очень громким, но настолько зловещим, что, слушая его, соседи испуганно поеживались. Перрин заткнула уши и, в свою очередь, заголосила, что, коли все будет продолжаться в таком духе, на нее скоро наденут смирительную рубашку. Дьедоннэ тщетно пытался склонить жену и дочь к более трезвому взгляду на вещи. Но на него только рычали. Одна обвиняла отца в равнодушии к ее судьбе, другая обзывала бездельником и кричала, что даже рыба, побывавшая во фритюрнице, обладает большей чувствительностью, нежели ее супруг. Адоль в раздражении удрал из дому и отправился в порт болтать с рыбаками.

Перрин до бесконечности проверяла счета, пытаясь сообразить, не сделала ли какой-нибудь ошибки из-за домашних неурядиц. А Пэмпренетта первой прибегала в больницу в часы посещений и уходила последней.

Бруно, отделавшийся сильным шоком и множеством швов на затылке, в присутствии девушки чувствовал себя гораздо лучше.

— Знаешь, моя Пэмпренетта, в глубине души я даже рад, что меня ранили.

— Иисусе Христе, ну что он говорит! А почему? И что бы со мной стало, если б ты умер? И, кроме того, мне не идет черный цвет…

— Зато теперь я точно знаю, что ты меня любишь!

— Ну, для этого вовсе не требовалось подставлять убийце голову!

Такого рода беседы продолжались каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у парня горели щеки и подскакивала температура. На следующий день после смерти Боканьяно в палату Бруно вошел Элуа. Великий Маспи заметил, как обрадовался сын, и на сердце у него потеплело. Тем не менее он старался не подавать виду.

— Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Все в порядке. Послезавтра, наверное, выпишут. Но, правда, на работу я вернусь не сразу…

— Меня послала твоя мать… И чего она так изводится?.. Уже думала, ты созрел для кладбища… Как поживаешь, Пэмпренетта?

— Да ничего, месье Маспи, спасибо.

— Не знаю, прилично ли тебе тут сидеть…

— Бруно — мой жених. По-моему, вполне нормально, что я пытаюсь его поддержать, разве нет?

— Не переусердствуй, девочка! Сдается мне, он не так уж плох!

— Тогда зачем здесь вы?

— Потому что это мой сын, а я, хоть и терплю по его милости Бог знает какой позор, все же не чудовище! Но пришел я не из любви, а из чувства собственного достоинства! Пусть не болтают, будто Бруно Маспи лежал в больнице, а его отец и мизинцем не шевельнул!

— Короче, вы не любите Бруно?

— Тебя это не касается, приставучка!

— А у меня есть для вас новость: как только мы с Бруно поженимся — сразу уедем!

— Куда же это?

— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не какие-нибудь побирушки! Раз семья Маспи от нас отказывается, справимся сами!

Элуа повернулся к сыну.

— Слыхал, как она со мной разговаривает? — обиженно проворчал он.

— Брось, папа, лучше поцелуй меня!

— После того, что ты со мной сделал? После того, как ты обратил во прах честь Маспи? После того, как ты испортил мою старость? Ну, ты и наглец!

— Как хочешь… но если мне вдруг станет хуже и я умру, тебя замучают угрызения совести…

Пэмпренетта тут же разрыдалась, а Элуа испуганно спросил:

— Ты что, неважно себя чувствуешь?

— Еще бы я хорошо себя чувствовал, если родной отец отказывается меня поцеловать!

— Отказывается не твой отец, Бруно, а Великий Маспи, которого ты обесчестил!

Пэмпренетта отвела оскорбленного родителя своего жениха в сторонку и томным голосом тихо шепнула:

— Месье Маспи, вы ведь не можете мне отказать в таком пустяке, а? Все, кого лупят по голове, либо умирают, либо становятся идиотами…

Элуа серьезно посмотрел на девушку.

— Думаешь, он останется идиотом?

— Возможно…

— Бедняга… но, если честно, Пэмпренетта, меня это нисколько не удивляет… у малыша всегда были странные заскоки… Ну кто, кроме полного кретина, пойдет работать в полицию?

— Я тоже так думаю, месье Маспи… Но, если человек малость не в себе, наверное, на него не стоит сердиться, как на нормального, верно? Так поцелуйте Бруно, месье Маспи, чтобы он не чувствовал себя таким покинутым…

Элуа немного поколебался.

— Ладно, Пэмпренетта… раз ты взываешь к моему человеколюбию, это совсем другое дело…

И Маспи подошел к сыну.

— Бруно… я немного виноват перед тобой за эту умственную отсталость… поэтому и согласен поцеловать тебя, но имей в виду: это не значит, что я все простил! Нет, я просто сам прошу прощения, что ты таким уродился…

Элуа склонился над сыном, но тот неожиданно резко его оттолкнул.

— Можешь засунуть свой поцелуй сам знаешь куда! — заорал он. — Это я-то идиот? Нет, да ты погляди на меня! А впрочем, даже если я совсем дурак, у меня хватило ума понять, что ты негодяй и бездельник и что ты сделал мою мать несчастной, а детям внушил горькие сожаления, что они не сироты… Из-за тебя нас воспитывали ворюгами, из-за тебя мы не могли уважать своих родителей, как нас учили в школе! Потому что невозможно уважать родителей, когда видишь, что их постоянно уводят из дома в наручниках! А теперь убирайся отсюда, Великий Маспи! Для меня ты больше не существуешь! Тебя же, Пэмпренетта, мне бы не хотелось принуждать к супружеству с умственно отсталым! Я вовсе не желаю, чтобы ты нарожала от меня маленьких идиотиков! Так что уходи вместе с ним! Вы одной породы, он найдет тебе подходящего мужа!

Облегчив таким образом душу, Бруно поглубже зарылся в постель и натянул на голову одеяло в знак того, что не желает больше иметь дело с людьми, внушающими ему глубокое отвращение. Под градом оскорблений Элуа совершенно оцепенел. Этот бунт и ужасные слова, которые родной сын бросил ему в лицо, заставили его усомниться в незыблемости собственных принципов. А Пэмпренетта, обиженная столь вопиющим непониманием со стороны жениха, бросилась к закутанной в одеяло фигуре с горестным воплем:

— Но я же просто хотела доставить тебе удовольствие!