Габриель редко сопровождала Реверди в его ночных похождениях; разве что их видели вдвоем или втроем танцующими в «Джимми». Ведь Коко – трудяга, которая ложится рано. «Более ничто не забавляет меня после полуночи», – напишет она в статье, которая выйдет в сентябре 1931 года в «Интервью» и в которой она пройдется на счет некоторых светских вечеринок: «Здесь воздух напоен пороком, угощенье несъедобное, напитки отвратительные… и бывают здесь одни тупицы, которые ночь за ночью рассказывают все те же бесконечные истории, истории прожитых жизней, с одною только целью – выговориться, но слушать их нет никакой пользы». Как видно, она не одобряет вечеринки, точнее сказать, ночные похождения Реверди. Ныне она старается как можно чаще приглашать его в «Ла Паузу», где ему приходится вести более упорядоченную жизнь, которая более достойна его самого и его большого таланта. Иногда они оставались на вилле вдвоем, без гостей, без посторонних – исключая, конечно, прислугу. Обедали во внутреннем дворике, затем отправлялись на прогулку среди оливковых рощ и голубой и сиреневой лаванды, особенно благоухавшей по ночам, словно желавшей вознаградить два столь близких друг другу сердца в эти особенные часы. Здесь, в Рокебрюне, она поделилась с поэтом своими размышлениями, которые хотела бы отточить в форме кратких сентенций. Позже она опубликует их в разных изданиях, как, например, в журнале «Вог» за сентябрь 1938 года. Бытует мнение, что иные из них отразили мышление Реверди; возможно, но таковых отнюдь не большинство, и все они слишком соответствуют личности и идеям Габриель, чтобы отказывать ей в авторстве. Вот например: «Наши дома суть наши темницы; попробуем обрести там свободу, украшая их».

«Можно привыкнуть к некрасивой внешности, но к небрежности – никогда».

«Слабым головой свойственно хвастаться преимуществами, которые способен дать нам только случай».

«Природа наделяет нас лицом в двадцать лет, жизнь моделирует его к тридцати; но к пятидесяти годам оно у вас такое, какого вы заслуживаете».

«Истинная щедрость состоит в том, чтобы не замечать неблагодарность».

Или такое:

«Находки делаются затем, чтобы быть потерянными».

Было бы ошибочным думать, что роль литературного консультанта, которую играл Реверди, ограничивается названным периодом 1930–1932 годов. Спустя пятнадцать лет, в 1946 году, Габриель так же настойчиво спрашивает его мнения. Свидетельством тому его письмо: «Благодарен Вам за три мысли, которые Вы мне прислали. Они очень хороши, а третья и вовсе превосходна и вполне на той высоте, которую можно ожидать от этого жанра».

Несмотря на все, начиная с лета 1931 года Габриель и Пьер Реверди сознавали, что их второй связи не суждено продлиться долго. Постоянные терзания в душе поэта, его бесконечные шатания туда и назад стали выводить ее из себя. И он тоже отдавал себе отчет, что, под каким бы влиянием Коко он ни находился, ему нужно сделать выбор… И он решает окончательно осесть в Солеме. В своем письме к Габриель он объяснит, что состояние его рассудка и нервной системы нельзя признать иначе как больным, и посему он не имеет права навязывать другим своего присутствия. Ему стыдно за тот образ жизни, который он ведет. Он сделался слишком неуклюж и слишком серьезен, чтобы вести такой фривольный образ жизни, не рискуя при этом жестоко ушибиться. «Я хотел бы, – завершает он, – вновь обрести веру, которую имел, и уйти в обитель… Увы! Об этом не может быть и речи. Надо оставаться отшельником, одиночкой – и притом мирянином, лишенным веры. Это будет еще жестче – и еще героичнее».

О том, какие между ними происходили мучительные сцены в те часы, когда они бывали вместе, свидетельствуют строчки самого поэта: «Принимая во внимание оба наши характера, в конечном счете самым мудрым было бы нам больше не видеться – то есть повернуться друг к другу спиной в тот момент, когда неистовство уносит все».

Этот второй разрыв свершился в конце 1931 года. Но в действительности это не было разрывом в привычном смысле слова. Скорее речь идет – по словам самого Реверди – о переходе «большой любви в неистребимую дружбу». Эту формулировку Габриель также смогла записать на свой счет. Фактически каждый из них представлял для другого искушение идеалом жизни, противостоящим его собственному; и в то же время в глазах каждого другой являл то, чем мог бы стать он сам – но отказался, хотя и немного сожалел о том, что не стал. Габриель симпатизировала тому образу жизни аскетизма и одиночества, который вел Реверди, поиску им катарсиса и ненависти к излишествам – его строгая, лишенная украшательств эстетика не могла оставить ее равнодушной. Ну а Реверди, с другой стороны, привлекала роскошь, блеск и элегантность жизни, которую предлагала ему Габриель – жизнь изысканного эпикурейца.

Но, по правде сказать, союз этих двух существ был невозможен. Никто из двоих не пожелал бы отказаться от пути, который давно начертал для себя. Приведем несколько строк Реверди, блестяще обрисовавшие ситуацию, в которой оказались оба в момент расставания:

«Я оставляю тебя потому, что я тебя люблю – что ж, нам пора в путь! Может быть, однажды мы все же обретем друг друга там, где встречают друг друга воспоминания, где встают в памяти минувшие истории – и ты снова вернешься ко мне, и мы сможем засмеяться…»

Все то время, что Реверди оставалось ходить по земле, они не теряли друг друга из виду, иногда даже встречались, но всякий раз ненадолго. Они переписывались до 1960 года, до самой смерти Реверди, и ни в какой момент жизни их дружба не знала ни малейшего затмения. Для Габриель Реверди был богом, которому она творила исключительный культ, и одним из немногих личностей, которые избежали ее критических вольностей. Она читала и перечитывала его сочинения, в особенности стихи. Именно благодаря своему уму и чувствительности она распознала в авторе «Стеклянной лужи» одного из величайших поэтов своего времени, хотя – в силу своей нелюдимости и неуживчивого характера – оставшегося в незаслуженной безвестности у своих современников.

Каковыми бы ни были события в частной жизни Габриель, вполне понятно, что центром ее существования оставалась профессиональная деятельность. Рассказывая о том, как она осуществлялась, вернемся в столь важный в этом отношении 1927 год. Как раз тогда великая кутюрье обновляет декор своего салона, где у нее проходили демонстрации моделей – безусловно, роскошных, но относительно банальных, как и у всех ее коллег. Представим-ка себя на втором этаже дома 31 по рю Камбон: огромный зал, где все стены исчезли как по волшебству! Да нет, никуда они не пропали, просто покрыты зеркалами! Те же, которые разделяли различные комнаты, были разобраны, а несущие заменены четырехгранными колоннами, которые также были покрыты зеркалами. Подвешенные к потолку круглые светильники в виде раковин, почти невидимые из-за строгости своего стиля, рассеивали мягкий свет. Салон, раздвинувшийся до бесконечности благодаря игре зеркал, производил впечатление бескрайнего, фантастического пространства, в котором терялся глаз. Гигантский ковер бежевого цвета – одного из оттенков, предпочитаемых Габриель – покрывал целиком весь пол, а также большую лестницу с элегантным закруглением, которая вела на третий этаж. Единственным ее украшением были перила из кованого железа с геометрическим рисунком просчитанной строгости. Даже лестничная клетка была убрана зеркалами, возвышающимися до самого потолка. Отныне здесь, на этой лестнице, будет восседать незримая, но тем не менее присутствующая Габриель, принимая происходящий каждые два года парад коллекций и наблюдая по лицам клиентуры за тем, какую реакцию вызывают ее модели.

Естественно, в том, что касается моды как таковой, стиль Шанель претерпел эволюцию. Связь с герцогом Вестминстерским открыла ей незнакомый прежде мир, послуживший источником вдохновения. Говоря конкретно, в ее моделях с 1926 по 1930–1931 годы часто ощущается британское влияние. Она, как и в прошлом, черпала свои идеи в среде, в которой вращалась. Например, круиз на «Летящем облаке» побудил ее предложить клиентуре береты, сходные с теми, в которых щеголяли матросы парусника; носить их нужно было просто, лишь слегка надвигая на лоб. Отныне берет в различных его формах становится частью женского гардероба. В Итон-Холле Габриель заметила, что слуги, которые по утрам драят дверные ручки или натирают паркет, носят красивый ливрейный жилет с полочками, расшитыми в цвета Бендорова герба – и тут же в ее голове рождается идея наряда, который она представит на ближайшем показе коллекции. Надо ли напоминать, что, согласно привычке, она сначала пробовала на себе все, что собиралась предложить своим клиентам, и безжалостно отвергала любую деталь гардероба, которая не сидела на ней в полном совершенстве.