– Видимое дело! – поддержал товарища Путятин, сейчас особенно бледный и взволнованный на вид. – Не на Яик же ускакать. Разыщут, возьмут и в дому, кого им надобно… псам Бироновым… палачам немецким! А мы, коли заварили кашу, и хлебать ее же будем. Ежели уж нашелся такой христопродавец, что своих братьев Биронам окаянным продал! Э-эх, узнать бы: хто?! – стискивая кулаки и зубы, хрипло досказал князь и пошел к столу у печки, взял и раскуривать стал себе трубку.

– Да!..

– Вот бы уж тогда я…

– Кабы знать, уж тот бы…

Эти угрюмые недоговоренные угрозы в ответ на слова князя зарокотали со всех сторон.

Камынин, бывший спокойнее остальных, теперь вдруг почему-то вспыхнул, но, сделав усилие, выступил на середину круга, образовавшегося у стола, и громко, нервно заговорил:

– Да чево это, камерады, братья-товарищи, так уж мы и всполошились? Может, и нет ничего такого? Адъютантишка прынцев, может, такой же смельчак, как и сам наш Антоша? Али нас немцы треклятые столь уж запугали, што и попировать мы не смеем по душам?! Пусть придут, иуды! Мы им покажем кузькину мать!..

И он до половины обнажил свою шпагу, приняв самый вызывающий вид.

– Правда, Камыша!

– Пускай сунутся!.. Нешто мы безоружные!

– Мы им, собакам!..

С этими возгласами многие из присутствующих, особенно помоложе, тоже ухватились за эфесы своих шпаг и палашей. Блеснули и дула карманных пистолетов, припасенных некоторыми из заговорщиков на всякий случай.

– Буде шуметь! – покрывая общий гул, прозвучал снова голос Аргамакова. – Долой оружие! Не в нем наша сила!

И он, отстегнув шпагу, бросил ее в угол, где денщик Бровцына ее подхватил и поставил на место.

– Что еще, мудреный ты мой, придумал? – спросил Пустошкин, внимательно искоса поглядывая на капитана.

– А то! Ежели решено, што пируем мы тут – так нараспашку! Штобы так оно и видно было. Придут, скажем… Ладно! Черт с ними! Да кто придет? Братья же наши, военные русские люди! Только такие, слышь, которыми могут еще немцы вертеть по своей волюшке… Так не станем же мы с в о и х стрелять да резать, хотя бы и с арестом пришли?

– Нет, не станем!

– Верно, Сеня! Правда твоя, не со своими же драться! – раздались дружные голоса.

– Вот если бы Бирона какого?..

И все, сняв оружие, отшвырнули его в угол на попечение денщика, а сами принялись за выпивку и закуску.

– Ну, ежели так, так и так! – довольный заговорил Бровцын. – Я-то уж выше меры рад. А все же для опаски – стрему выставим. Яша! – обратился он к тезке-денщику. – Мы тута и без тебя справимся. Больше прийти, кажись, некому. А ты походи во дворе круг флигелечка… и в проулочек выгляни… на пустырь глазком закинь… Ежели што сметишь недоброе – песню заведи, словно пьяный. Либо иначе как. Посвистом там.

– А уж ежели прямо видишь, что гости незваные, беги через кухню, упреди нас.

– Слухаю, ваше скородие! – отрезал денщик и скрылся за боковой дверью.

– Одному парню не углядеть, поди! – обратился ко всем Ханыков. Затем обернулся к самому молодому из капралов.

– Вот что, Вася… и ты ступай дозором… На чем тут порешим, тебе скажут камерады.

– Я и сам думал проситься! – живо подымаясь с места, взялся за палаш молодой капрал, накинул шинель и быстро ушел вслед за денщиком.

– Стало быть, все по правилам и по артикулу. И летучий авангард с арьергардом выставлены. А теперь – не дозволите ли, государи милостивые, и духовное лицо одно в нашу компанию пригласить? Странник у меня тут один ночует. Весьма народом почтен. И Бирона любит не хуже, чем мы сами…

– Зови… Проси…

– Ежели надо, пусть идет! – раздались голоса.

– Без этих долгогривых, без духовных дармоедов тоже не обойтися!..

– Само собой! – подтвердил Бровцын. – Яковлев и то мне сказывал: злы простецы на Биронов. Да головы нет у черни, слышь, оно вот… А такой старец Афанасий – он дорогого стоит. Я сейчас вам ево…

Скрывшись за дверью своей спаленки, хозяин быстро вернулся обратно в сопровождении благообразного старика в подряснике. Ноги его были босы, в руке белел простой посох, заканчивавшийся наверху резанным из дерева же крестом. На ходу что-то позвякивало под ветхим подрясником старца, как будто там были скрыты вериги, железные цепи и грузы.

– Мир вам, чада Божии! – осенил крестом пирующих странник, остановясь у порога.

– И над тобою Господь, старче! – дружелюбно отозвался Пустошкин. – Садись, потрапезуй с нами, коли обмирщиться не боишься…

– Не то: трапезу делить с братьями по Христу – душу отдать за други свои заповедано! – с поясным поклоном отозвался старец, подойдя к столу поближе. – И погубивший себя спасен будет. Тако верую. Да воздаст мне Господь по вере, не по делам моим!..

– Смышленый дедуган! – усмехнулся недружелюбно Камынин. – Знает, чем можно обелить себя… Ну, трапезуй да выпивай, коли ты такой покладистый! Хе-хе!..

– Обелит меня паче снегу Господь и в виссон облечет ради смирения моего неложного! – ответил странник, пронизывая своими странными, словно незрячими глазами Камынина, так что тот даже потупил невольно свой взгляд. – А гордыня ангелова погасила на крылах его блеск, коему и солнца небесные равняться не могли!

Усевшись против Камынина, старик отпил из стакана глоток вина, взял кусок хлеба, отломил от него часть, обмакнул в соль и протянул смущенному вахмистру.

– Может, по-братски примешь кусок от меня? – спросил он, при этом все так же не сводя глаз с лица его.

– Что за блажь! – вспыхнув, даже с места поднялся Камынин. – Стану я из твоих рук есть… Ты – не Учитель!..

– А ты – не апостол… Верно. Так и вижу я, по лицу по твоему… Суетен лик твой… Греха в нем не мало. А ты иных осуждаешь… постарей себя… Неладно, чадо!

– Кинь, старче! – вмешался Бровцын, видя, что гостей коробит вся сцена. – Никто не осуждает тебя. Потолкуем лучше, слышь, оно вот… Знаешь, чай, о чем речь будет…

– О-ох, знаю!.. Плачет, рыдает землица-матушка православная… Обороны просит от чужеземных ворогов, черных воронов налетных… А боронить некому. О-хо-хо!..

– Может, и найдется кому! Слышь, старина, сказывают, и чернь порадуется, и вся ваша братия, ежели не станет над нами неких наскоков иноземных. Правда ли?

– Воистину, возликует земля. Настрадалися, истомилися люди православные! Силушки нету боле терпеть. Да без пастуха стадо – куда оно кинется? За весь мир хрестьянский челом вам бью, земно кланяюсь, начальники-господа, стратиги светлые! Ослобоните от ирода, от предтечи антихриста, коли сила-мочь ваша! Терпеть боле мочи нет. А народу знак подать лишь – весь за вами пойдет. Не оставьте, застойте, господа честные воины!.. Силушки нет боле!..

И, выпрямясь всем своим исхудалым, старческим станом, он вдруг рухнул в ноги собеседникам, отдавая всем земной поклон.

Ханыков, вместе с Аргамаковым подымая дрожащего старика, усаживая его, заговорил взволнованно:

– Слышали, камерады? Вот где н а ш а сила. Народ весь ждет и молит прийти к нему на помочь, убрать ненавистных бироновцев. Пусть предадут нас, пусть возьмут, казнят!.. Другие станут на наше место. Сам народ, смиренный, кроткий и безоружный, он, как один человек, подымется. Его стрелять, колоть станут… Он будет все идти вперед. Штыки устанут, стволы ружейные, пушечные жерла умолкнут, накалясь докрасна… А народ все будет идти – и задавит под своими телами, живыми и мертвыми, всех, кто столь долго и жестоко угнетал его, глумился над душою народною!.. Что значит шпага, удар свинца, когда народ не сносит более!..

– Верно, камерад! Истинно так, братцы! – сильно подхватил вдохновенную речь друга Аргамаков, ударяя по столу рукой. – Много терпела земля наша Русская. Знала и татарское, и польское засилье… Все пережила. Все сносила до поры. А стало народу невтерпеж – и нету насильников! Так и теперь будет с немцами. Верю я. И вы верьте! Беда не велика, ежели в ряду жертв мы первыми сложим наши буйны головы. Двум смертям, слышь, не бывать… За родину! За народ весь русский! Немцу на гибель!