— Я… я не совсем понимаю…

— Вы что же? Считаете, что я знаю больше? Просто у нас нет другого выхода. Нет, — подчеркнул полковник. — Петька Шилов — единственный, о ком мы знаем, что он не только соприкасался с эмиссаром. Я уверен, был бы жив Петька, он нам порассказал бы много интересного. Но он мертв.

— Я не понимаю, при чем тут кровать, на которой спал Петька?

— А при том, — сказал полковник. — Нам надо знать о нем все. Чтобы он и мертвый заговорил.

— Но мы, кажется, и сейчас знаем все.

— Это только кажется. Вы с Беркутовым изучили одну сторону его жизни. Вы искали прямые намеки на связь Петьки с агентом. Так ведь? Кроме того, вы не были уверены, что избранный вами путь — единственный, ведущий к цели. Где-то в тайниках души у вас таилась мысль, что Петька — случайное звено в цепи следствия. Признаюсь, я тоже ушел недалеко от вас. Но не огорчайтесь. Никто не может сказать, что это ошибка следствия. Оно вполне логично вступает в новый этап. До сих пор мы шли по следам неизвестного эмиссара. И это закономерно. Мы многого не знали, многого не понимали. Теперь мы видим, что этот путь исчерпан. Эмиссар затаился, залег. Надеяться, что он проявит себя каким-нибудь новым поступком, было бы глупо. Следовательно, надо искать, пользуясь известными фактами. Вот мы и пойдем, но не по следам агента, а чуть-чуть наискось, чтобы пересечь их в некой точке. Точка эта — Петька Шилов. Другой в распоряжении следствия нет. Понятно теперь? Ну-ка на пробу скажите мне, в какой парикмахерской предпочитал стричься Петька? Молчите? То-то. Мы обязаны изучить все его привычки, “хобби”, знать, в какой бане он мылся, какую водку любил и чем закусывал…

— Значит, все сначала? А если?..

— Никаких “если”, Петька жил не в вакууме. И вообще пора спать. Уверен, что сегодня мне приснится княгиня в чунях верхом на анаконде. Никогда не видел живую анаконду. Говорят, встречаются экземпляры до тридцати метров. Не слышали?

— Слышал, — сказал Ромашов, вставая. — Но не верю.

— А я верю. Смешно, может быть. Но верю.

На этом они и расстались. Диомидов пошел домой пешком. А Ромашов вскочил в попутный троллейбус. Он был молод и еще не понимал, почему это некоторым людям пешее хождение доставляет удовольствие.

Лагутин нервничал и злился. Прошло уже несколько дней с момента окончания ремонтных работ в его лаборатории, а физики, “оккупировавшие” ее, мягко, но настойчиво не подпускали ученого к памятрону. Им, как выражался лысый руководитель проекта, не все еще было ясно. С помощью целого ряда хитроумных приспособлений физики установили, что странное невидимое “нечто” возникает в камере, когда напряженность магнитного поля, создаваемого памятроном, начинает превышать некоторую определенную величину. Если бы, скажем, можно было проследить за этим “нечто” визуально, то оно оказалось бы похожим на ползущую гусеницу трехметровой толщины. Вокруг этой “гусеницы”, по-видимому, образовывался ореол из поля, в котором Маша встретилась с фантомами. Физики настолько увлеклись загадкой, что и не помышляли уступать “поле боя” биологам. Лагутин ругался, жаловался, требовал. Несколько раз он заговаривал с академиком Кривоколеновым. Но тот только отмахивался.

— Потерпите, — говорил он. — Пекло создавалось не для вашего брата. Вот понизим температуру, разберемся, что к чему, тогда милости просим.

На третий день стало ясно, что “гусеница” не собирается уползать далеко. Она как бы топталась на месте. Невидимое, но ощутимое тело пульсировало. Однако за пределы камеры, расширенной во время ремонта установки, не распространялось. Относительно поля ничего определенного сказать было нельзя. Мнения сходились только в одном: природа его — не магнитная. Этого было мало. Экспериментировать, не опасаясь осложнений, было нельзя. Дирекция института категорически запретила кому бы то ни было приближаться к камере памятрона. На дверях лагутинской лаборатории повисла красная сургучная печать.

Но дорога науки, как известно, вымощена телами нетерпеливых. Был Ломоносов, и был Рихман. Первый открыл закон сохранения энергии. Второй торопливо запустил змея в грозовую тучу и погиб, так и не разгадав тайну электричества. И тем не менее мы не перестаем его уважать за научный подвиг, совершенный наперекор обывательской пословице: “Не зная броду, не суйся в воду”.

Однажды Лагутин, томимый вынужденным бездельем, остановился в институтском коридоре поболтать с сотрудницей лаборатории, в которой работал Тужилин. Разговор вертелся возле незначительных предметов. Отдавая дань вежливости, Лагутин поинтересовался самочувствием Василия Алексеевича. Женщина заметила, что Тужилин по-прежнему “на высоте”, хотя очень недоволен переводом их лаборатории в другое крыло институтского здания.

— А зачем, в самом деле? — спросил вскользь ученый, думая о чем-то постороннем.

— Это вы виноваты, вернее, ваш памятрон. Камеру-то расширили за счет нашей лаборатории.

— Вот что, — заметил Лагутин, разводя руками. — А я, знаете ли, об этом и не подозревал. Ну и ну! Как же он теперь на новом месте? Тепло хоть там? С Белкой, поди, пришлось повозиться. Рефлексы у нее, часом, не сбились?

— Да они еще в старой лаборатории сбились. Белка уже не помощница Василию Алексеевичу. Одичала…

— Что же это она? — бездумно спросил Лагутин, глядя мимо женщины. — Одичала, значит. Как же это?

И вдруг острая мысль кинжалом вонзилась в мозг. Он схватил женщину за руку и потребовал немедленно подробно рассказать о том, почему одичала Белка. Не добившись толкового ответа на свои вопросы, он бегом кинулся к Тужилину. Белку увидеть не удалось. Василий Алексеевич распорядился еще несколько дней назад отправить собаку ad patres [2] . Лагутин окинул выразительным взглядом незадачливого исследователя и попросил уточнить дату, когда это случилось. Тужилин, не понимая, зачем это все нужно, показал журнал, в котором был зафиксирован день замены Белки другой собакой. Это был тот день, когда Лагутин включал памятрон. Совпадали даже часы. И Лагутин и Тужилин тогда пришли в институт несколько раньше обычного. Сомневаться не приходилось: Белка подвергалась воздействию поля, создаваемого памятроном.