День триста двадцатый. По-прежнему ветер 20 метров в секунду, температура минус 50 градусов, видимость несколько метров. Никто не предполагал, что здесь может такое твориться. Ведь утверждалось, что ветров в Центральной Антарктиде нет.
Сейчас семь часов вечера, с обеда я ушёл спать в балок и вот только что встал. Сижу, приткнувшись, у столика, передо мной два яруса нар, заваленных шкурами, на них лениво разговаривают два человека в кожаных куртках. Это одни из обитателей нашего балка — инженер Вадим Панов и водитель Толя Цветков. Слева у подслеповатого окошечка стоит печурка, в которой горит сухой бензин. И ничего, что за окном бушует вьюга.
Всю станцию замело, днём я с трудом нашёл места, где чуть видны из-под снега мои засыпанные ящики. Отметил их палками.
Сейчас у нас опять есть больной — огромного краснощёкого водителя Борю Шафорука скрутил радикулит.
День триста двадцать первый. Целый день работал на улице на разных подсобных работах по подготовке к отходу поезда: грузил продовольствие, увязывал сани. На сегодня назначен выход. Одна за другой машины уходят со станции и идут к своим саням на сцепку.
В полночь все машины прицепили свои сани и стоят как суда на рейде. Напрашивается именно это сравнение. Светло, но солнце у горизонта подёрнуто дымкой, поэтому снег очень синий. И вот на его бескрайней глади, на расстояниях до километра друг от друга стоят тоже синие, дымящие, с мачтами машины в ожидании отхода. Мы с Любарцом ходим от одной машины к другой, прощаемся. Остановка связана с тем, что машина под номером 25 оказалась перегруженной. Мы ушли в час ночи, не дождавшись отхода. Поезд тронулся лишь под утро. Водитель флагманской машины — Миша Кулешов, он будет вести её вместе с Андреем Капицей.
День триста двадцать второй. Сегодня праздник — 7 Ноября. Встали часов в одиннадцать и занялись общей уборкой. Мы с Максимом убираем, Борис гоняет дизель, готовит завтрак. После того как через станцию прошёл поезд, здесь кругом разгром и грязь. Наконец часа в три дня прибрали, переоделись и сели за праздничный стол. Тосты — за далёкую Родину, за благополучное завершение зимовки.
Вечером у нас баня, потом праздничный ужин, всего завались, но ни икра, ни крабы, ни свежие яйца и мясо не идут здесь. Мы были способны лишь выпить пару стопочек вина да лениво поковыряться в яствах.
Странно, в такой праздник мы сидим только втроём на этой заброшенной станции. Даже не очень верится, что где-то что-то есть, даже Мирный…
Поезд сегодня с утра авралил. Прошёл он всего семь километров и был вынужден бросить 4,5 тонны авто— и 1,5 тонны авиабензина, продукты пришлось перегрузить.
День триста двадцать третий. Сижу, слушаю передачу из Москвы, слышен смех, жизнь улиц, веселье… До пяти часов вечера, без отдыха вдвоём с Любарцом делали волокушу для выравнивания испорченного пургой аэродрома. Завтра начнём наконец установку косы термометров в снегу. Это уже моя «наука». Сейчас ещё молотит дизель, его вода обогревает станцию, на ночь мы двигатель выключаем. Если вечером в доме плюс 25, то утром в кают-компании замерзает вода. Ужасная сухость в воздухе, поэтому пьём компот в гигантских количествах.
День триста двадцать четвёртый. Перешли на нормальный распорядок дня. Подъем в восемь, умываемся, завтракаем и приступаем к работе. Холодина на станции утром страшная. С утра Боря Шафорук, кряхтя и содрогаясь от боли, идёт заводить свой АТТ, надо «катать» аэродром. Катать его — это уже моя работа. Ведь Борис старается не быть на улице.
К тягачу прицеплялось странное сооружение из брёвен, которое я возил взад-вперёд по взлётно-посадочной полосе, уплотнял её и выравнивал неровности. Эта работа заканчивалась часов в одиннадцать. После этого я угонял тягач подальше в сторону, зная, что приближается время «бомбёжки», которой занимался самолёт Ил-14 (он сбрасывал нам бочки с горючим). Ил-14 не мог здесь сесть, а запас горючего нужен был, чтобы заправиться самолётам Ли-2. Они прилетали к нам из Мирного с посадкой и нуждались в дозаправке на обратный полет. Обычно Ил-14 появлялся в полдень. Он летел низко, метрах в ста над поверхностью, оставляя за собой два длинных белых шлейфа, надсадно ревел моторами, снизив до предела скорость, и заходил на специальную площадку для «бомбёжки». Уже видно, как вниз летит продолговатая, очень чёрная на фоне снега и неба бочка с горючим. Она летит медленно, падает в снег, образуя нечто подобное взрыву, а потом, долго подпрыгивая и кувыркаясь, скачет вдогонку за самолётом. А через несколько минут Ил-14 снова появляется из облака, которое сам же создал своим первым заходом, и вниз летит ещё одна бочка. Так за рейс самолёт сбрасывал восемь-девять бочек.
В это время за рычагами тягача сидел опытный Максим Любарец, а я бегал вокруг машины с лопатой и откапывал бочки. Покопавшись в двух-трех ямах, слышал, как лопата с лязгом ударялась о бочку. Я делал знак водителю. Тягач, дымя выхлопными трубами, подходил вплотную к яме. За это время мне надо было откопать бочку хотя бы на треть. Наконец я вылезал из ямы, уворачиваясь от струй выхлопа работающего мотора, и подходил к машине.
От её заднего крюка метров на десять тянулся скрученный спиралью, помятый, толщиной с палец стальной трос. В обычных условиях с ним не было бы никаких проблем. Но здесь, при температуре минус 50, он становился жёстким, непослушным, будто в три раза толще. Трос оканчивался петлёй, которую я хватал обеими руками и накидывал на торец бочки. Затянуть её мне не хватало сил, поэтому я обнимал бочку, стараясь руками и грудью удержать на ней петлю, и одновременно давал сигнал водителю. Мотор снова выбрасывал ядовитый дым, и машина начинала медленно двигаться, выбирая слабину троса, распрямляя измятую спираль.
Рабочие дни на станции были спокойные и размеренные. После бочек мы обедали, спали с часок, а затем до глубокой ночи занимались наукой. И не только я. Начальник станции Максим Люберец и те, кто находились в это время на Комсомольской, все помогали науке, чем могли… И как много мы успевали сделать!
Наша размеренная жизнь на станции прерывалась появлением Ли-2. Обычно после посадки, разгрузки самолёта и дозаправки, когда оставалась ещё какая-нибудь минута до взлёта, в проёме люка показывался флагштурман Юра Робинсон. Он весело, понимающе подмигивал нам:
— Счастливо оставаться, ребятки!
С Юрой было приятно разговаривать, но главное — летать, да и внешность его очень к себе располагала. Я говорю в прошедшем времени потому, что через несколько лет он погиб. Последние его слова были записаны на магнитофонную плёнку в аэропорте Магадана: «Стали три мотора. Последний мотор работает ненадёжно. Недостаёт оборотов. Удержать машину в горизонтальном полёте не можем. Снижаемся…» Много позднее на торосистом морском льду восточнее Магадана нашли след от длинной замёрзшей полыньи, которую пропахал, падая, тяжёлый самолёт. Рядом валялся оторвавшийся при падении обгорелый мотор с погнутыми лопастями винта.
Юра запомнился мне всегда спокойным, выдержанным. Он в любую минуту мог сказать, где мы летим, отличался необыкновенной наблюдательностью. Однажды после очередного полёта Юра показал на белом листе бумаги несколько кружков, нанесённых им карандашом вдоль одинокой линии, изображающей маршрут полёта из Мирного на Комсомольскую и дальше на станцию Восток. Оказалось, что кружки — это места расположения отчётливо видимых с самолёта тёмных пятен на белом, монотонном фоне снежной поверхности. Размер пятен достигал иногда нескольких километров. Пятна эти были видны лишь издалека тогда, когда угол между поверхностью снега и самолётом был очень мал.
— Понимаешь, издалека они выглядят как тёмные озера, — рассказывал Юра. — Но вот поворачиваем самолёт, пролетаем над этим пятном или озером — и ничего! Снег и снег, никаких отличий. Отлетаем в сторону — опять видно тёмное озеро. Чтобы бы это могло быть? Пока использую «озера» как ориентиры, проверяю по ним, там ли летим. Вот пишу сейчас статью в журнал об этом методе навигации на куполе.
