Свечников закурил, осторожно вытянув под столом больную ногу, и невольно усмехнулся своей наблюдательности.

«Что привязался к мамаше? – увещевал его сознательный Свечников-второй. – А может, мальчик действительно после болезни? А может, они давно не виделись? И вообще, какое тебе дело до этого ребенка и его мамочки?»

Свечников-первый не знал, что ответить, и поэтому спорить не стал. Он действительно никогда не наблюдал в себе особой любви к детям. В компаниях друзей его всегда раздражало, когда отпрыскам слишком многое позволялось. Например, когда дети не вовремя лезли с разговорами к взрослым или устраивали игры под столом. С племянниками было проще – на правах дядьки он мог и прикрикнуть, и подзатыльник отвесить. Больше всего терпеть не мог, когда мамочки излишне опекали сыновей. В нем всегда закипал молчаливый протест. А однажды он даже пытался объяснить свою точку зрения Галке, жене друга Вовки: мужчину, мол, ждет очень жестокий мир, и чрезмерное сюсюканье делает его не готовым к жизни.

Но Галка только посмеялась над его рассуждениями.

– Вот своих заведешь, тогда и поговорим, – отмахивалась она. – Теоретик!

Малыш покончил с супом. Мать вытерла его рожицу носовым платком и пододвинула тарелку с картофельным пюре и сосисками. Она аккуратно порезала сосиски на маленькие ровные кусочки и разложила их поверх пюре. Между ними завязался небольшой спор. Мать предлагала есть ложкой, но мальчик настаивал на вилке. Он не кричал, не капризничал, а только упрямо крутил головой, зажав вилку в кулачке. Наконец женщина уступила и теперь не отрываясь следила за тем, как малыш орудует опасным прибором.

«Молодец! – чуть не вслух обрадовался Свечников и сразу же одернул себя: – Стареешь, брат! С каких это пор ты стал любоваться детьми? Всегда как огня боялся, что какая-нибудь дамочка окрутит, заявив, что беременна». Сколько друзей Сергея женились «по нужде» и теперь несказанно завидовали свободному как ветер Сереге.

«Просто есть люди, в том числе и дети, от которых исходит светлое обаяние, – успокоил его Свечников-второй. – Так что не кисни».

Свечников поднялся и, чуть прихрамывая, пошел гулять без определенного маршрута.

Ирина с удовольствием постояла под душем – в полдень это единственное спасение от жары. Слегка промокнула тело махровым полотенцем, постирала купальник и Антошкины плавки и вышла на балкон. Отдыхающие уже стекались неспешной струйкой в корпус санатория – на обед. Из общежития обслуживающего персонала хорошо просматривался центральный вход с высокой мраморной лестницей. Ирина постояла, ожидая появления Лизаветы, но нещадная жара довольно быстро согнала ее с удобного наблюдательного пункта. Ирина задернула шторы и взглянула на сына. Антошка сладко спал, раскинув ручки и ножки, на своей раскладушке. Простыня сползла на пол. Ирина собралась было тоже лечь, но не удержалась – подошла полюбоваться спящим сыном. Она с нежностью расправила прилипшие ко лбу мокрые волосики и устроилась на полу, возле раскладушки. Его розовая пятка оказалась прямо напротив ее лица. Она дотянулась губами и тихо дотронулась ими до каждого пальчика. Нога пахла мылом и молоком. Ирина улыбнулась.

– Солнце мое золотое, – прошептала она в душистую пятку, поднялась и, стараясь не шуметь, улеглась на диван.

Несколько минут ее мысли блуждали вокруг сына, вокруг такого знакомого, почти родного южного городка, вокруг институтской подруги Лизаветы и наконец закружились в воронке трепетного дневного полусна.

Ирина так и не поняла – долго она спала или всего несколько минут, когда услышала осторожное царапанье ключа в двери. «Лизавета, – мысленно отметила Ирина и открыла глаза. – Сейчас загремит». Лизавета всегда старалась все делать тихо и неслышно, но получалось как раз наоборот.

Зная, что гости отдыхают после обеда, она изо всех сил старалась не разбудить: вошла на цыпочках, держа в одной руке босоножки, а в другой – целлофановый пакет с продуктами. Пакет был явно перегружен. Заметив, что подруга не спит, Лизавета закивала и молча, вращая глазами, на цыпочках стала пробираться на кухню. Вся эта выразительная пантомима должна была, видимо, обозначать следующее: «Я проберусь потихоньку, чтобы Антошку не разбудить». Но Ирина уже видела, что дно пакета разъезжается, а оттуда ползет полуторалитровая пластиковая бутылка с лимонадом.

– Пакет! – громким шепотом предупредила она и тут же услышала короткий Лизаветин мат – вероятно, бутылка угодила по босой ноге. Следом за лимонадом из дыры полезли апельсины. Ирина подлетела и успела подхватить пару. Наконец Лизавета догадалась поставить пакет на пол.

– Узнаешь Громыхало? – расцвела она в добродушной улыбке.

Ирина обняла подругу и чмокнула в щеку:

– Лизка, как я рада, что хоть ты в этом мире осталась неизменной!

Прозвище Громыхало Лизавета получила еще в студенческой общаге и постоянно его оправдывала. Если она тянулась за учебником через стол, то непременно роняла вазу или чашку с чаем, если она несла сковороду с дымящимися макаронами, то обязательно сшибала на своем пути все стулья и бедром двигала стол.

Было бы несправедливо назвать Лизавету толстой или неуклюжей – вид у нее был очень уютный. Ее пышное тело прямо-таки излучало домашнее тепло. И ее чудная особенность – устраивать шум «на ровном месте» – лишь придавала ей дополнительное очарование в глазах друзей и не раздражала. С Лизаветой было легко и весело. В гостях у Лизаветы не надо думать о том, что ты помял одеяло или испачкал раковину. У нее можно сидеть с ногами на диване, пролеживать по часу в ванне и вообще чувствовать себя как дома.

Хотя Лизаветину малосемейку-полуторку с большой натяжкой можно было назвать домом, но тем не менее здесь всем было хорошо.

– Вы ели? – шепотом поинтересовалась Лизавета.

Ирина кивнула:

– Ты знаешь, здесь, на море, у Антошки зверский аппетит. Диву даюсь.

– Ты бы сама больше ела, – отозвалась Лизавета, наливая им обеим лимонад. – Смотреть на тебя страшно. Забыла уже, какая справная была, пока училась? Да и потом… А сейчас поглядеть не на что – шиш да маленько.

Ирина безразлично махнула рукой:

– Нашла что вспомнить. Теперь уж все равно – ешь, не ешь…

– Слушай, а ты наших кого-нибудь видишь? Я ведь сто лет – никого. Раньше каждое лето кто-нибудь наезжал. Теперь уж года три – ни души. – Лизавета очистила апельсин и протянула подруге.

– Вижу некоторых, – задумчиво отозвалась Ирина. – Многие, как я, в коммерцию ударились. Мало кто в культуре остался. Ну, вот Аленка Евстигнеева, правда, директор музыкальной школы. Но ведь у Аленки, слава Богу, муж из крутых. Она может себе позволить…

– А Шурик? Я слышала, что он… пирожками торгует?

Ирина передернула плечами:

– Ну не сам торгует, конечно. Но точно этим занимается. Крутится. Давно из театра ушел.

– Не представляю. Шурика – не представляю. Без его подвала, без картин его непонятных – с пирожками… Для чего мы все учились?..

Лизавета смотрела в окно и поэтому не уловила тот момент, когда у Ирины сузились зрачки, а пальцы стали нервно шарить в поисках сигарет.

– Лифшиц уехал, – как само собой разумеющееся, сообщила Ирина и встала, чтобы достать сигареты с холодильника.

– Ну, за Лифшица я спокойна. У него и там все будет хорошо, – рассудила Лизавета, – а вот Шурик… жалко…

– А Леву… не жалко? – Ирина закурила.

– Леву? А что – Лева? – Лизавета не шевельнулась, но Ирина видела, что вся ее немая спина ждет ответа.

– Лева пьет.

Лизавета помолчала.

– А цирк? Как же он…

– Из цирка его попросили, кажется. Жена уехала. В общем, дела у него неважнецкие.

Лизавета стряхнула минутное оцепенение и попробовала рассмеяться:

– Выходит, я – последняя из могикан. Последний массовик-затейник со славного легендарного курса…

Получилось не смешно.

Ирина курила, глядя в окно, и Лизавета захлопотала, взбивая омлет, – скоро проснется Антошка.