— Не дорог подарок, а дорога любовь, сударь, как тебя величать-то!.. Сердитый ты больно, — заметил старик Сысой.

— Ты, писарь, русских людей не знаешь, — обратясь к Бухаиру, строго сказал и Юлай. — С русским народом добром, так он тебе верный друг во всём будет.

— Святое слово молвил ты, старшина! — обрадованно воскликнул старый рудоплавщик. — Вот мы в яме поймали у самой опушки… ещё подарок тебе изготовили… Ну, подымайся, собака, иди на расправу, на суд! — толкнув ногой под бок связанного пленника, воскликнул старик.

Тот нескладно завозился, с трудом поднялся на ноги, и Юлай увидал одного из своих давнишних врагов, русского заводского приказчика.

— Добра здоровьица вам, господин старшина Юлай Азналихович, здрасьте! — воскликнул приказчик с заискивающим поклоном.

Юлай насмешливо посмотрел на него.

— Кланяйся ниже теперь. Бог правду любит, собака приказчик! За все неправды ответ держать будешь!

— Накажи, сударь, наших душ погубителя! — поклонился Юлаю старый рудоплавщик. — Заводские мужики тебя умоляют, сударь, казни его. Для господ он во всём старался, а нас, как траву, топтал!..

— Накажи его, сударь! — воскликнули вслед за Сысоем и все остальные пришедшие в контору заводские рабочие.

— Помилуй, сударь Юлай, мы, сам знаешь, невольны людишки! — воскликнул приказчик.

Юлай услыхал страх в его голосе. Он увидал робость в самом взгляде, в движениях этого мерзкого человека, который всегда хотел казаться начальством выше юртового старшины. Раб и холуй заводчика, продажная душонка, он все обещал уладить за деньги, а когда выманивал взятку, то делался неумолимым законником. И тут он ещё не успел расстаться со своей неразлучной, пристёгнутой к поясу плёткой, которой бывало хлестал башкирских охотников и пастухов, когда заставал на проданной заводам земле…

— Хорошо ты служил купцу, — спокойно сказал Юлай. — Помнишь, в гости к нам ездил, водку возил… Говорят, табаку сыпал в водку… хе-хе!.. Помнишь, ты землю у нас покупал, уговаривал пьяных-то, помнишь?

— Ведь вольному воля: хочешь водку — то пей, а не хочешь — не пей! — обманутый внешним спокойствием Юлая, осмелел приказчик.

— Хе-хе! И то ведь, ты прав!.. Ох, ты хитрый! Умел ты народ обмануть!.. Умел, собака! Двадцать лет мы потом всем народом плакали о нашей земле… Подай сюда плётку, — вдруг твёрдо и повелительно заключил Юлай.

Приказчик подал ему плеть, весь сгорбился, сжался, словно в тот же миг ожидая удара, и залепетал:

— Не помни зла, сударь! В том службишка наша!.. Куды без неё?..

— Молчи! — оборвал старшина.

Он держал в руках плеть, словно в первый раз её видел. Он взвешивал на ладони вплетённые в её хвосты свинцовые пульки…

— Ты ею башкирских людей бил, приказчик. Сколько людей ты ей искалечил?!

— И русских ведь не жалел на заводе, кобель проклятущий! — вмешался старый Сысой.

Но Юлай не взглянул в его сторону, будто не слышал, и продолжал, обращаясь к приказчику:

— За то этой плёткой тебя будут до смерти бить. Пока жив, будут бить… Как, значит, совсем уж помрёшь — вот тогда перестанут!

Приказчик упал на колени.

— Соседушка! Старшина дорогой! Пощади! По темноте согрешал!.. — завопил он.

— Ты тёмный? — спросил Юлай в гневе. — Ты тёмный, собака? Нет, ты грамотный, пёс! Ты умел для купца бумагу составить, обмануть нас умел.

— И припрятать бумагу сумел, — подсказал Бухаир.

— Где бумага?! Где купчая крепость?! — в бешенстве закричал Юлай. Он подскочил к приказчику, схватил его за глотку и дрожащей рукой шарил на поясе нож.

— Ой, пусти, все скажу, — прохрипел приказчик. — Тут она, в управительской комнате, в тайничке. Дозволь принесу… Принесу…

Юлай отпустил приказчика и послал вместе с ним за бумагою Бухаира.

Вот оно и пришло, возмездие! Вот милость аллаха! Неправедные дела русского купца все пошли прахом! С этой бумаги все зло началось, ею оно и окончится: сгорит купчая крепость, разрушатся в прах построенные на башкирской земле заводы, сгорят заводские деревни, уйдут чужеродные люди, и снова спокойным и мирным будет лежать Урал, тревожимый только клёкотом горных орлов, блеянием коз, ржанием коня, задумчивой песней курая да на заре протяжными молитвенными призывами муэдзина.

Юлай и сам не заметил, как по щекам и седой бороде его покатились слёзы…

Бухаир и приказчик вошли обратно в конторское помещение.

— Вот она! — торжествующе воскликнул Бухаир, показывая Юлаю знакомую, такую знакомую бумагу. Как мог бы он спутать её с любою другой?! Она отпечаталась не только в памяти его зрения, — казалось, в самом сердце Юлая оттиснулись эти буквы, юртовая тамга и большая сургучная печать. Юлай смотрел на неё, и хоть был по-русски неграмотен — он мог бы в этой бумаге прочесть каждое слово…

— Вот тут и чертёж, смотри… — словно откуда-то издалека услыхал Юлай голос писаря, — а тут юртовую тамгу ты поставил…

Юлай взял бумагу в руки. Пальцы его дрожали от волнения. Даже если бы он был совсем хорошо грамотным, он ничего не мог бы сейчас прочесть, так прыгала перед глазами его эта бумага.

— Бесстыжая грамота! — прошептал он. — Сколько в ней крови и слез, сколько обид, притеснений, неправды, корысти… Пусть пламя пожрёт её и ветер развеет.

Юлай осмотрел ещё раз бумагу, словно прощаясь с нею. С долгим тяжёлым горем люди прощаются так же проникновенно и нерешительно, как с тёплой привязанностью и счастьем.

Он бросил бумагу в огонь горящей печи, и все с любопытством сгрудились смотреть на огонь, словно она и гореть должна была как-то особенно…

Все молчали. Когда догорела бумага и пепел легко улетел в язычках и трескучих искрах горящих еловых лап, Юлай торжественно и решительно обернулся к Бухаиру.

— Объяви, Бухаир, народу, что мы нашу землю навеки завоевали назад и бумагу сожгли, а теперь разбросаем завод по камню и плотину сломаем… — Юлай посмотрел в сторону группы заводских работных людей. — А вам вот какой мой приказ будет: завтра с утра все заводские мужики выходите ломать завод, чтобы не было и следа от него на моей земле!

— Пропадай он, проклятый ад, сатанинское пекло, сломаем! — воскликнул один из рабочих.

— А пошто так уж все и ломать? Ведь мы его камень по камню своими руками складали! — вмешался старый Сысой.

— Говорю — ломать, то значит ломать! Кто ведь нынче, сказать, хозяин?! — напал на него Юлай.

— Тьфу, да что ты шумишь? Ну, ломай! Ты хозяин, конечно.

— Завод ломать, плотину ломать, заводские деревни ломать! — повелительно перечислял Юлай.

— Постой! Как — деревни? — не выдержал снова Сысой.

— А нам-то куда же?!

— Как так деревни ломать?! — взволнованно заговорили рабочие.

— А на что вы мне? — уверенно усмехнулся Юлай. — Ты свою избу на моей земле ладил, меня спросил? Может, я тебя в гости звал?!

— Как жить человеку без крыши? Не скот! Смилуйся!

— Не смилуюсь! Все сожгу! — твёрдо отвечал Юлай. — А ты знаешь, старик, сколько у русских своей земли? — спросил он, обратясь вдруг к Сысою.

— Да кто ж её мерил! — махнул рукою старик.

— Я мерил! — уверенно заявил Юлай. — Когда царица звала на войну, я всю русскую землю прошёл до чужих краёв. Ай, много у русских земли!.. На что вам теснить башкир?! Придёте на новое место, на русскую землю, сказать…

— Нет, врёшь, старшина! Не тот нынче закон! Ни ты, ни купец, ни приказчик нам не хозяева больше, бесстыжи твои глаза! — вдруг перебил Юлая невзрачный рабочий, который принёс дней пять назад пугачёвские манифесты в завод, помогал захвату завода башкирами и до сих пор молчал в беседе Сысоя с Юлаем. — Не можешь ты никуда нас согнать!

— Мы с вами вместе начальников заводских побивали. Теперь нам куды же? На плаху идтить проситься? — наступал смелее с ним вместе и старый Сысой.

— Заедино мы с вами вставали. Нельзя никуды нас прогнать. Ныне мы сами вольны селиться, где схочем! — подхватили пришедшие с ними рабочие.

— Указ государев мы знаем!

— Читали!