Агира, Агира, безмолвно взывал он к небу. Агира, Агира.
И Агира наконец ответил ему. На глазах у Бардо, неподвижного, как большой черный камень, и Данло, чье сердце билось по-птичьи быстро, большая сова-самец появилась из посеребренной лунами тьмы и повисла над морским льдом. С высоким, резким, полным жизни криком Агира, не обращая внимания на людей внизу, устремился к своей подруге и тихо сел на ветку с ней рядом. Обе совы смотрели друг на друга, и их золотисто-оранжевые глаза, как отражающие друг друга зеркала, горели свирепой любовью.
Данло, Данло.
Самка вскоре снялась и полетела прочь — быть может, к своему гнезду в гуще леса. Самец задержался только на миг — и в этот момент, когда дыхание Данло клубилось белым паром, а планета медленно оборачивалась под звездами, он обернулся и посмотрел на Данло. Потом он внезапно раскрыл клюв и закричал, обращаясь к звездам, к морю, к ветру, а может быть, и к Данло, тихо стоящему в ночи. Это был крик победы и дикой радости жизни. В этом ужасном и прекрасном звуке заключалось все. Вот он, главный парадокс жизни, ее главная тайна, думал Данло, жизнь вечно стремится к бесконечным возможностям, однако все сущее в каждом отдельном моменте совершенно, завершено и уже достигло своего конца. Ведь в этой благословенной птице, одной-единственной, тоже заключено все. Все звезды всех когда-либо бывших вселенных пылают в ее оранжевых глазах, и все вселенные, которые еще будут, ждут, чтобы вылупиться из белых яиц, которые Скоро оплодотворит Агира. То же самое относится и к Данло, и к Бардо, и к каждой другой части творения Ничто, что когда-либо дышало воздухом мира, не было бесполезным, и ничья жизнь не пропала зря. Данло никогда не забудет страданий, омрачивших последние дни Джонатана, но всегда, закрывая глаза и вглядываясь в себя, будет видеть страшную красоту своего сына. Коли бы он мог вернуть Джонатана на этот холодный пустынный берег — Джонатана смеющегося, искрящегося жизнью, каким он всегда будет жить в памяти Данло и во времени, — Джонатан непременно сказал бы, что жить было хорошо. Прекрасная белая птица, второе “Я” Данло, подтверждала это, простирая свои изогнутые крылья и посылая в ночь свой крик. Ветер, дующий с моря, подхватывал этот крик и возносил его к звездным небесам. Ветер — это дикое белое дыхание мира; швыряя крупицы льда в обнаженное лицо Данло, он нес голоса Джонатана, и Старого Отца, и Катарины, и Ханумана, и всех деваки; голоса всех когда-либо бывших и всех, кто еще будет, сливались с голосом Агиры, крича: “Да, да, да”. А потом снежная сова снялась с ветки и улетела.
— Пошли, — сказал Данло, — я готов.
Он поднял Бардо на ноги и стал греть его пальцы своим дыханием. Сказав этим еще одно “да”, человек, наконец научившийся видеть, улыбнулся своему старому другу, и они вместе пошли к мерцающему под звездами городу.
