На последнем уроке в класс неожиданно заявился Телятина и торжественно провозгласил:

— Михаил Никандрович, директор вызывает к себе Альтовского.

Весь класс, даже невозмутимый Никандрыч, начавший лениво считывать следующий урок по учебнику Иловайского, уставился с любопытством на Колю: должно быть, что-нибудь очень серьезное, раз сам директор вызывает к себе с урока. Бравируя и стараясь показать, что он ничуть этим не обеспокоен, Коля направился сквозь строй упорных взглядов к выходу. Телятина важно и молча, без объяснений причин вызова, проконвоировал его через учительскую и канцелярию в тот самый зал, куда они недавне входили с венком к покойному директору.

— Пройдите в кабинет к Александру Корниловичу.

По желтому зеркалу паркета Коля решительно (Телятина, наблюдает сзади) прошел в директорский кабинет, более запретный и таинственный, чем учительская, к большому, более страшному, чем экзаменационный, зеленому столу, за которым сидит директор, как будто намеренно для большей важности не замечающий вошедшего.

— Александр Корнилович, вы меня вызывали… Придавив бумаги мраморным пресс-папье, Кахиперда (эта кличка нового директора стала каким-то образом известна всей гимназии еще до его появления) откинулся на кожаную спинку кресла, точно гипнотизируя очковым холодным взглядом.

— П-подойдите ближе.

Нафикстуаренная эспаньолка взвилась из крахмального стоячего воротничка ядовитым жалом, а сизый гуттаперчевый рот открылся свистящим змеиным глотком — Кахиперда слегка заикается, особенно при раздражении, и не сразу овладевает своим выработанным долголетней практикой красноречием.

— Я п-получил… сведения… чт-то… вы занимаетесь распространением… н-нелегальной зап-прещенной литературы среди учеников в-веренной мне гимназии…

«Письмо отца Николенки, жандармского ротмистра!» — вспомнил мгновенно Коля, молча, не запираясь и не признавая, выдерживая очковый гипноз двух синевато-дымчатых стекол.

— Вы п-понимаете, чем это грозит и вам и всей гимназии?

Кахиперда даже встал от волнения с кресла и прошелся мелкими не по росту шажками вдоль зеленого барьера стола.

— Исключением из гимназии и тюрьмой!

«Ой» проносится шипящим эхом по пустому залу. Кахиперда молча с минуту наблюдает за устрашающим эффектом своей угрозы, но Коля стоит безответно в столбняке, тупо уставившись (при объяснениях с начальством лучше всегда избирать какую-нибудь нейтральную точку для взгляда) на светящееся зеркальным паркетом пустое место, где недавно лежал в таком же синем вицмундире, такой же длинный, как Кахиперда, покойный директор. Коле даже кажется, что в грозную клекчущую речь нового директора примешиваются глуховатые устало-равнодушные нотки покойного.

— Но я не хочу губить вас… Вы еще совсем мальчик и не понимаете, что делаете… Я вызвал вашего отца… он должен будет взять вас в деревню до экзаменов… С завтрашнего дня вы свободны от посещения гимназии… С-ступайте!

И Кахиперда сделал рукой театральный отстраняющий жест.

Стоит ли возвращаться в класс? Сейчас будет звонок… Э, все равно.

— Альтовский! Колька! Зачем тебя вызывал Кахиперда? — набросились на него с расспросами товарищи.

— Ерунда! Насчет частной квартиры, — отрезывает любопытных Коля, хотя и видит, что ему не верят.

В тот же день вечером он отправился к Карлушке, чтобы сообщить о своем провале, и, не застав его, решил зайти к Балмашеву.

Деревянные домики так похожи, что не вспомнишь какой: угловой или следующий за ним? Спросить разве вон ту бабу с ведрами на коромысле.

— У вас тут живет студент Балмашев?

— Живет один. Долговязый такой, в патлах… Как войдешь в сенцы, вторая дверь, за кадкой в углу.

В сенях темно и приходится двигаться ощупью. Вот она, кадка с водой, и за ней обитая войлоком дверь. Он только дернул и не успел постучать, как изнутри раздался придавленный знакомый голос: «Кто там?»

— Это я… Альтовский…

— А, это вы, — удивился Балмашев, открывая дверь. — Входите… Входите… Как это вы меня разыскали?

— Я ведь заезжал тогда за вами с Карлом Думлером, когда мы ездили в Покровск. Помните?

— Как же, помню, помню.

— Я вам не помешал? Я на минутку, по делу.

— Ничего… Видите, какой я ерундой занят. -И Балмашев показал на разостланную на столе газету с кучками табака и пачками гильз. — Какое же такое у вас дело ко мне?

Коля, немного бравируя, рассказал о своем разговоре с директором:

— Что ж, пусть исключат хоть совсем… Велика важность… Буду готовиться экстерном.

— Так… Так, — одобрил Балмашев, но по его упорному взгляду, устремленному куда-то поверх керосиновой лампы в черное окно, закрытое вместо занавески газетой, Коля замечает, что он плохо слушает и думает о чем-то своем.

Худые длинные пальцы его машинально втирают табак в белую пачку гильз.

— Кажется, кто-то постучался? — встрепенулся Балмашев.

— Нет, это ставня снаружи хлопнула…

— Сорвалась с петли. Все забываю прибить. А впрочем, теперь уже черт с ней.

Какая у него каморка, совсем как одиночка, решил почему-то Коля, хотя ему никогда еще не приходилось видеть одиночек. Не больше трех хороших шагов, стены голые, только одна черная шинель на гвозде торчит часовым у двери, и меблировка — стул, две табуретки да железная низкая койка.

— Итак, вы, значит, уезжаете в деревню? Что ж, это неплохо. Захватите литературу для крестьян…

Балмашев встал и свободно (он, видимо, привык к такой тесноте) прошелся по косым половицам. Длинная тень его явно не укладывалась в тесный деревянный ящик и рвалась наружу.

В эту минуту в дверь действительно постучали, и Балмашев впустил какого-то бородатого в ушастом малахае. Сняв запотевшие с мороза очки, пришедший беспомощно щурился близорукими глазками на красноватый керосиновый свет.

— Куда же вы? — остановил Балмашев собравшегося уходить Колю. — Оставайтесь. Чай будем пить.

— Нет, я пойду. Мне нужно. Я к вам зайду по приезде, если разрешите.

— Прощайте! — ласково вместо приглашения улыбнулся Балмашев и крепко пожал Колину руку.