Было так, как и предвидел Томмазо.
В Мехельне застали португальских факторов, которые сидели здесь как на иголках — торопились в Антверпен и советовали Дюреру тоже не мешкать: Карл согласился посетить город еще до коронации, ждут его там со дня на день.
Помчались сломя голову в Антверпен.
В гостинице Планкфельта толкучка, как на ярмарке. Кажется, со всего света съехались, чтобы поглазеть на императора.
До приезда Карла нужно было найти подходы к нему. Времени оставалось в обрез. Все куда-то спешили, у всех вдруг дела нашлись. Триумфальную арку установили и наводили на нее последний лоск.
Но у императора не оказалось времени рассматривать работу архитекторов и живописцев. Обратил он внимание лишь на стоявших в нишах арки местных красоток, лишь едва прикрытых флером. Принял их за великолепно исполненные статуи, что побудило его сказать несколько похвальных слов по адресу антверпенских скульпторов. Этим и ограничилась его оценка многомесячных трудов. Никто не мог понять, почему Карл проявлял такую спешку. На торжественном шествии не присутствовал, а с приема в ратуше отбыл, не дождавшись конца. Так что Дюрера ему не успели представить. Эта торопливость обижала привыкших к обстоятельности антверпенцев.
Опять неудача… Будто сама судьба смеялась над Альбрехтом. Пустяковое дело вырастало вдруг в неразрешимую проблему. Казалось бы, чего проще — передать прошение и напомнить о нем, а он и этого сделать не мог. Стал подумывать — не бросить ли эту затею, уехать обратно в Нюрнберг, пусть все идет своим ходом. Но потом переменил решение. И причиной этого был откровенный разговор с антверпенскими мастерами. Произошел он после того, как показал им Дюрер портрет Максимилиана. До поездки в Брюссель он избегал выставлять его на всеобщее обозрение — все-таки подарок наместнице. А теперь махнул на все рукой. Художникам портрет не понравился так же, как и Орлею. Но если придворный живописец воздержался от поучений, то они сочли нужным по-дружески дать совет. Видимо занятый важными делами, их коллега не подметил, а другие не решились обратить его внимание, что в нидерландской портретной живописи одерживает верх новое течение. Цель его кратко можно было бы выразить так: заглянуть в душу человека и передать ее суть. Орлей сказал лишь небольшую частицу из того, что ему следовало бы знать. Да, верно, весьма ценятся сейчас и пуговицы, и кружева, и всяческие позументы. Но только не у живописцев, Для них эти портреты всего лишь поделки — жить ведь на что-то надо. Но, работая для души, стремятся они добиться, чтобы и без этих внешних атрибутов можно было сразу определить, каково положение изображенного человека и каков его характер.
Нет, ошибались и Орлей, и антверпенские мастера: не ускользнуло от него это новое направление. Тот, кто внимательно присматривается к происходящему, не пропустит такого крупного явления. Достаточно заглянуть в его альбом — почти сплошь портреты, здесь и купцы, и философы, и факторы, и простолюдины. Зарисованы с натуры, одни более тщательно, другие — наскоро, только для того, чтобы зафиксировать поразившие художника выражения лиц. Это отнюдь не поиски идеальных пропорций, которыми он занимался раньше, это более глубокое познание жизни. Нет, не так уж прост, не так уж примитивен старик Дюрер. Императорский портрет! Неужели они действительно думают, что он считает его верхом совершенства? Он им еще покажет, на что способен. Если, конечно, даст бог. Поэтому и не уехал в Нюрнберг.
Одно мешает — проклятый возраст. С каждым днем он все больше и больше дает себя знать. Откровенно говоря, боится он теперь встреч с прежними знакомыми, ибо почти каждая из них приносит весть о смерти тех, кого знал, с кем вместе пил, спорил или мечтал. Из Болоньи приехал в Антверпен Томмазо Винчидор, известный в немецких землях больше под именем Томаса Полонира или Болонца. Сидели, рассуждали о живописи и все о тех же успехах нидерландцев в портрете. Как вдруг заговорил Полонир о смерти Рафаэля, приключившейся 6 апреля, о том, как невесть откуда налетевшие наследники, будто сарацины, растащили в разные стороны картины, рисунки, записки. Ничего не оставили. Рассеялось наследие Рафаэля по всему свету, и хорошо будет, если хотя бы часть его попадет в бережливые руки. Знает Томас, как ценили друг друга Рафаэль и Дюрер. Ему бы, Дюреру, владеть наследием итальянского гения. Дал Дюрер Полониру полный комплект своих гравюр, чтобы он переслал их в Рим для обмена на рисунки Рафаэля.
Обременительно для живописца исполнять роль модели, сидеть неподвижно, бездеятельно смотреть, как кто-то другой тебя рисует, однако отказать Томасу в его просьбе Дюрер не мог. Работая, итальянец был нем как рыба, и волей-неволей приходилось предаваться своим размышлениям. Думы! Все те же Memento mori! — помни о смерти! Как измучило его это напоминание! Почему он так боится этой смерти — разве она не естественный конец всего сущего? Почему он перестал рисовать себя, как только заметил, что паутина морщин затягивает лоб, а пальцы начинают терять прежнюю гибкость? И старости он боится. Может быть, не меньше смерти. Зачем Полониру его портрет?
Что касается дюреровских гравюр, это огромная ценность на его родине, сказал болонец. Есть люди, которых они приводят в бешенство. Слышал он, по со всей определенностью не берется утверждать, что Микелаид-жело, когда попадаются ему на глаза гравюры Дюрера, рвет их на клочки или сжигает, а само имя Дюрера терпеть не может. Не исключает, что есть в этих рассказах доля правды — нетерпим Буонарроти к чужой славе. Всем известно его ревнивое соперничество с Леонардо. Сказал и осекся, взглянув на мастера Альбрехта. Смотрел тот мимо него отсутствующим взглядом. Не знал Томас, что вызвал в памяти Дюрера самую страшную картину из далеких времен: плыли по каналу обрывки его гравюр, и труд бессонных ночей безжалостные ноги втаптывали в зловонную грязь…
В четверг, 4 октября, Дюрер, ни с кем не попрощавшись, вместе с Агнес и Сусанной уехал в Ахен. Его отъезд озадачил антверпенских живописцев, которые решили, что художник обижен их излишней откровенностью по поводу его картины. Другого объяснения они не могли подыскать, ибо Дюреру незачем было так торопиться к коронации — до нее оставалось почти три недели.
Между тем все объяснялось гораздо проще — Дюрер получил письмо от нюрнбергских послов, в котором они приглашали его в Ахен, обещали познакомиться с влиятельными людьми, а заодно показать город, который они, изнывая от безделья и скуки, успели изучить вдоль и поперек. На влиятельных людей Дюрер давно уже перестал надеяться. Но заманчиво было посмотреть Ахен, тем более что все расходы послы брали на себя. Первое время земляки терпеливо выполняли свое обещание. Поводили Дюрера по соборам, откровенно зевая, когда мастер подолгу рассматривал алтари, впрочем, не особенно искусные. Показывали ему руку императора Генриха, рубаху и пояс девы Марии, сохранившиеся здесь как реликвии. В древней капелле долго стояли у колонн. По преданиям, император Карл вывез их из Рима. Дюрера эти гиганты из зеленого порфира и красного гранита интересовали вдвойне: были они выполнены якобы самим Витрувием. Жаль, что нельзя было произвести обмеры, проверить, насколько точно римский архитектор соблюдал установленные им самим пропорции. Откуда было знать Дюреру, что не имел к ним Витрувий ни малейшего отношения и что вывезли их не из Рима, а из дворца Теодориха в Равенне.
На большее у послов не хватило терпения. Отправились шататься по трактирам — в поисках влиятельных людей. Чаще всего бывали в харчевне «Цум Шпигель»[5]. Здесь коротали время посланцы разных городов и княжеств, потягивая вино и играя в кости. Если судить по дневнику Дюрера, игрок он был никудышный — проигрышей в записях перечислено несравнимо больше, чем выигрышей. В ожидании счастливого случая развлекал себя тем, что рисовал все подряд: пивную кружку, попавшуюся на глаза, бродячую собаку, забежавшую в трактир с улицы. И конечно, портреты — Христофа Гроланда, сына нюрнбергского посла, Петера фон Эндена, бывшего ахенского бургомистра, Каспара Штурма, императорского герольда. У Штурма был волевой подбородок, никак не вязавшийся с его глазами, синими, мечтательными. Не предполагал Дюрер, что спустя несколько месяцев станет Каспар исторической личностью.
