С трудом давалась сложная конструкция из кубов, пирамид и конусов, которую стал наносить на подготовленные доски с набросков, сделанных когда-то для гравюры. Чепуха какая-то получалась. Лишь столкнулся с новой проблемой: как увеличить размеры геометрических тел, не нарушая ранее найденных пропорций? Потом лишь узнал, что принципы этого увеличения пока еще неизвестны даже математикам. А ведь тогда впал в отчаяние. Кончилось тем, что плюнул он на все хитроумные каркасы — и прямо поверх их стал писать начисто, свободно, по-итальянски. Пошло дело на лад. Из черного фона с каждым днем все отчетливее выступают две обнаженные фигуры. Увидев «Еву», Пиркгеймер от удивления только присвистнул. Прямо на него грациозной походкой, кокетливо улыбаясь, шла прелестная итальянка. Сценка была в истинно Вилибальдовом стиле: понимает, мол, теперь, почему прародитель Адам променял рай на женщину.
Все восторгались этими картинами Альбрехта, а у него самого в ушах звучало ехидное замечание Пачоли: не начинают строить дом с крыши. Пора браться за Евклида и приступать к измерениям. Но прежде надо навестить библиотеку Региомонтана, ведь только там можно найти людей, сведущих в математике и способных помочь разобраться в Евклидовых «Началах». После этого настанет пора приступить к собственным измерениям. Ночью, во время бессонницы, обо всем поразмыслив, Дюрер твердо решил начать это дело немедленно. А наутро зашел к нему Штефан Паумгартнер. Конечно, не ради того, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Алтарь! Альбрехт о нем уже и думать забыл. Даже совестно перед Штефаном. Дал ему твердое обещание завершить алтарь через два месяца. Пообещал, а когда поставил на мольберт успевшие изрядно запылиться боковые створы триптиха с изображением братьев, опустились руки. Работы еще непочатый край. Разыскал наброски членов семейства Паумгартнеров. Позвал в мастерскую в качестве ученика Вольфа Траута, и взялись они писать в четыре руки.
Слава богу, закончили работу раньше положенного времени, и теперь как будто ничто не мешало заняться пропорциями. Начал он, однако, не с библиотеки, а с портняжной мастерской Ганса. Вместе подсчитывали, искали идеал. Но убедились лишь в том, что его нет. Единой меры не может быть, так как есть люди толстые и тонкие, великаны и карлики, руки у одних длиннее, а у других короче, ноги тоже. У портных существует по крайней мере полдюжины шаблонов, на которые они ориентируются. Может, и в живописи тоже следует искать не один тип, а несколько?
Региомонтановой библиотекой владела теперь Христина Вальтер. Библиотека досталась ей в наследство от мужа, умершего три года назад. Альбрехту было позволено рыться в книгах сколько душе угодно. Как-никак не чужие: Вальтерша крестила шестнадцатого по счету отпрыска в семье золотых дел мастера Дюрера. Правда, крестник ее скончался в раннем детстве.
Муж завещал Христине: если уж придется продавать библиотеку, то пусть продает всю целиком. А такого богатого покупателя не находилось. Несколько раз она предлагала совету купить библиотеку для города с условием, чтобы была она открыта для каждого. Однако у отцов города не нашлось денег. И Пиркгеймеру библиотека оказалась не по карману. Вот и подумывает Вальтерша — не продать ли ей второй дом, что находится у городских ворот? Дюрер этим заинтересовался: если надумает продавать, пусть сообщит ему — оп купит.
Знатоки математики в библиотеке не появлялись. Дюрер терпеливо их поджидал, а тем временем с грехом пополам осиливал труд Леоне Баттисты Альберти о живописи. Насколько он мог понять со своим знанием латыни, в первой части рукописи объяснял Альберти, что такое линейная перспектива. Во второй говорил об элементах живописи, а в третьей трактовал ее задачи. В принципе все это было знакомо Дюреру — вот если бы был под рукою полный перевод, то, может быть, он и вычитал что-нибудь новое для себя.
Математики наконец объявились. Первым заглянул в библиотеку Иоганн Черте, ученик Лоренца Бехайма. Правда, его не очень волновали Евклидовы постулаты и теоремы, он всецело был занят фортификацией, о которой мог говорить часами. Мечтой Иоганна было разработать такую систему городских укреплений, которая могла бы противостоять огню самых мощных пушек. Конечно, тема была интересной, но Дюрера занимало другое. Черте пришел ему на помощь и в следующий раз привел с собою монаха-иоаннита. В потертой сутане, худющего, будто его не кормили три года. Брат Вернер в основном занимался теоретической математикой. Более того, он давно уже корпел над переводом Евклидовых «Начал» на немецкий язык.
Радость Дюрера, однако, оказалась преждевременной: Вернер забросил свой перевод, так как убедился, что в их языке нет эквивалента для геометрических понятий, а потом сейчас был занят другим — по просьбе нюрнбергских оружейников трудился над расчетами, как увеличить дальнобойность и мощность пушек. Тем не менее знакомство было полезным. Брат Вернер объяснил принципы построения конических тел и по мере сил растолковал законы сферической тригонометрии. Всех формул и вычислений Дюрер, конечно, не постиг, но это не помешало ему выполнить для Вернера несколько чертежей, чтобы иллюминировать его будущую книгу. Попробовал было Альбрехт заговорить о решении задачи удвоения, утроения и прочего увеличения объемов геометрических тел. И в ответ услышал, что это задача пока неразрешима.
Нет, никто ему не мог помочь разобраться в Евклиде. Разве что Пиркгеймер? Но тот сейчас занят подготовкой к рейхстагу, который на сей раз должен был состояться в Нюрнберге. Ожидали приезда императорского штатгальтера Фридриха Мудрого, так как Максимилиан, занятый итальянскими делами, сам его провести не мог. Рейхстаг же ему был нужен как никогда — требовалось изыскать деньги на пополнение и перевооружение войска.
Сообщение о приезде Фридриха в Нюрнберг повергло Дюрера в уныние. Дело в том, что по возвращении в родной город вызвали его в совет и передали от имени штатгальтера новый заказ для виттенбергской церкви. Да еще какой! «Мученичество десяти тысяч христиан». От такой просьбы приказа у живописца даже в глазах потемнело. Откуда только эта страсть к много-фигурным композициям появилась! Итальянцы от нее уже отказываются, у немцев же она, как кажется, в полную силу входит. Десять тысяч образов! Это же несколько лет работы. Ослушаться, однако, нельзя. К тому же искренне уважал Дюрер Фридриха за его человеческое отношение к художникам. А если без раздражения поразмыслить, то сюжет, откровенно говоря, привлекал: здесь можно изобразить обнаженную натуру, да еще во всевозможных ракурсах. Не ожидал Дюрер, что алтарь всецело захватит его. Десять тысяч фигур он, конечно, писать не собирался, это старые мастера гонялись за количеством, чем, как он слышал в Италии, навлекли на себя гнев Микеланджело: немцы, говаривал он, на своих картинах изображают дюжину людей там, где достаточно одного, чтобы заполнить пространство. После путешествия в Венецию и знакомства с последними работами Джованни Беллини Дюрер был склонен разделить такое мнение: его новые Адам и Ева были просто фигурами, помещенными на черном фоне, без обычных в таких случаях дьяволов-искусителей, зверья и прочего, что считалось обязательным в немецкой живописи. Да и братья Паумгартнеры были изображены на боковых створах алтаря просто, привычно, даже буднично. Однако понимал Дюрер, что нельзя курфюрсту, ревнителю немецких традиций, вместо ожидаемых десяти тысяч всучить всего лишь дюжину. Композиция, которую разработал Дюрер, не отличалась особой сложностью. Он вспомнил, что рассказывали ему в Венеции о поэте Данте и его аде с девятью концентрическими кругами. Вот и на картине появилась такая же концентричность. Сцены казней развертываются на фоне пейзажа, который теперь существует у Дюрера не сам по себе, а является, неотъемлемой частью композиции. Мрачные скалы и пышная зелень еще больше подчеркивают ужас происходящего, ибо здесь рубят головы и убивают людей дубинами. Однако даже это можно было найти в картинах его предшественников. Не был бы Дюрер Дюрером, если бы не вводил новшеств. Впервые он применил метод постепенного уменьшения фигур от переднего к заднему плану. Обрела его картина благодаря этому перспективу.
