– Достал? – выкрикивает на бегу Фокин.

– Йес! – Сергач эффектно откинул полупальто, демонстрируя косо торчащий за поясом обрезанный приклад «берданки».

Витя в пиджаке, усыпанном желтыми еловыми иголками, перхотью леса, при галстуке, сбившемся набок, подбежал к ковбою Сергачу, потянулся к обрезу.

– Дай посмотреть.

– Смотри! – Сергач лихо выхватил обрез, ловко подбросил, красиво поймал за обрубок ствола, бережно вложил в растопыренную пятерню Фокина культяшку приклада. – Сошлись на штуке за антикварный обрез плюс чирик за патрон.

Рука Сергача нырнула во внутренний карман пальто и вынырнула с патроном на ладони. Невзрачный симбиоз капсуля и пули был Сергачом тут же подброшен высоко вверх и пойман, как муха, в кулак.

– Всего один патрон?! – спросил Витя разочарованно, изучая пальцами ложбинки и выступы обреза.

– Увы! Дед уперся, мол, реликвию продаю не для того, чтоб с ее помощью разбойничали. Еле уговорил старого уступить реликтовый патрон, так сказать, для полного музейного комплекта.

– А она, мать ее, вообще стреляет?

– «Берданка»? Ха! Бабахает, ой-ей-ей! Для демонстрации рабочего состояния экспоната специально оплатил еще один патрончик. Стрельнул в ржавую консервную банку – консерву снесло на фиг.

– Чего деду врал?

– Про то, как бесполезно съездили в Еритницу, как, возвращаясь, хмурые и расстроенные, углядели милейший уголок возле речки, как вы с Федей с тоски уничтожили неприкосновенный запас спирта, а я, трезвенник и язвенник, ночью удумал все же заняться бизнесом на оружейном антиквариате. Соврал, как вы, с утра похмельные, разрешили мне сгонять на хутор в обмен на помощь в разведении костра. Сказал чистую правду: дескать, умираю, курить хочу. Дед, кстати, предложил купить у него еще и самогону, а бабка звала нас обедать. Наигрался с обрезом? Давай его сюда и айда в машину, пора на дело.

Виктор нехотя вернул оружие, поправил галстук, пригладил сальные волосы, потопал к машине, усаживаясь за руль, вздохнул:

– Эх, нам бы еще патронов.

– На фига? «Берданка» – однозарядная стрелялка. Да и все равно я, ежели, спаси и сохрани, придется кого-то из особо ретивых николаитов ранить для острастки, все равно ну никак не изловчусь перезарядить обрез. Трогай, Витя, чего телишься?

– Мать ее, не заводится!

– Не психуй, попробуй еще раз, ласково и нежно.

«Нива», хвала духам, завелась. По бугристой целине тихонечко добралась до дороги, колеса нащупали колею – и понеслась родимая вперед, к Еритнице.

Самокрутка давно потухла, однако Сергач забыл о ней и продолжал сжимать в зубах плотно скрученную газету, набитую грубого помола самосадом. Внешне оставаясь невозмутимым и абсолютно спокойным ковбоем с надменной полуулыбкой, на самом деле Сергач нервничал, ОЧЕНЬ нервничал. Хвала духам, хоть руки не дрожат, не выдают трепетного внутреннего состояния. Игнат открыл «бардачок». Нож долго искать не пришлось, перочинный ножик с разнообразно-куцыми лезвиями, с пилочкой для ногтей и штопором Сергач отыскал и положил поближе еще ночью. Смешной, блин, ножик, жалко, другого нет, но что ж поделаешь, как говорится – чем богаты, тем и рады. Или «тому»?.. Черт! Какая, на фиг, разница, не до падежей...

Сергач зацепил ногтями самое длинное пятисантиметровое лезвие, что называется – «раскрыл нож», сунул его в карман пальто, в левый.

В правом кармане лежали подарки доброго дедушки Кузьмы: кулек из глянцевой обложки старого журнала – чуть ли не «Огонька» времен угара гласности, – битком набитый табаком, и пухлый квадрат из пожелтевшей газеты «на раскурку».

Фокин переключил скорость, «Нива» круто съехала в ложбинку, в ту, которая делит долину на две неравные части. После крутого спуска – длинный и пологий подъем. Игнату почудилось, что не только машина, но и время замедлило свой ход. Сейчас тачка вскарабкается и начнется обратный отсчет: десять минут до пересечения границы деревни николаитов, пять, четыре, три...

Высота взята – за ветровым стеклом диорама Еритницы. Дрогнула-таки по вине предстартовой лихорадки рука, заряжая обрез, клацая затвором.

– Черт, как бы не отстрелить себе чего. – Игнат распахнул пальто, приподнялся немного, осторожно сунул обрез за джинсовый пояс.

– Игнат, а если...

– Молчи, Витя! Умоляю! – Толстая ткань пальто накрыла рукоять обреза. – Всю ночь, блин, планировали акцию, все возможные и невозможные варианты обговорили, давай не будем в последний момент чего-то менять или корректировать, о'кей?

– Если мне придется уезжать одному и...

– Вить! Опять, блин, двадцать пять! Ежели у меня ни фига не получится, без всякого ложного героизма газуй на полную и далее работай по схеме Федор Василича! По уму, так тебе сейчас бы с блокнотом под мышкой и с уликой в кармане топать к шоссе, но раз ты, блин, отказался...

– Игнат, я...

– Молчи! Сотый, стотысячный раз отвечаю: я лучше тебя умею махать кулаками, согласен? Поэтому я, а не ты...

– Мать твою в лоб! Я о другом! Если мне придется драпать, а дети станут бросаться под колеса, встанут у меня на пути?! Чего тогда делать? Об этом мы не подумали, о детях не вспомнили, о ребятишках-фанатиках. Я не смогу давить детей!

– Блин! И чего ты от меня хочешь услышать? Приказ давить всех на фиг, без разбора, да? Давай! Давай, черт возьми, разворачивай тачку и погнали отсюда, пока не поздно! Давай не будем рисковать понапрасну, я согласен. О'кей, как скажешь, так и сделаем, решай! Только быстро – до околицы двести метров.

Сергач говорил откровенно, без всяких подначек, и Виктор это чувствовал и не огрызался, матерился шепотом, кусая губы. Лед уверенности в своей правоте, а значит и силе, дал трещину у обоих. Как и Виктор, Игнат погружался все глубже и глубже в пучину сомнений с каждой секундой обратного отсчета. Тщательно продуманный план с каждым мгновением казался все более и более безрассудным, чересчур наглым и до глупости самонадеянным.

Миновали околицу.

– Хер с ним со всем, Сергач! Рискнем. Двум смертям не бывать! Мать-перемать, в кровать, копать...

– Скажу иначе: двое уже погибли – Андрей и, наверное, Федор. Мы с тобой имеем, блин, полное моральное право на месть и на жестокость, согласен? А если начнешь опять спорить, так, один черт, поворачивать уже поздно, подъезжаем к особняку оборотня.

– Ошибаешься! Самое время, согласно нашему плану, разворачивать, мать ее, тачку...

– Ха! Ты прав, черт возьми!.. Нуте-с, ваше благородие, госпожа Удача, не подведи двух пижонов, аминь!

Исчезла альтернатива – и сразу на душе сделалось спокойно и благостно. Очистилась от сорных мыслей голова, мускулы налились силой.

Разворачиваясь, «Нива» едва не задела плетень соседствующего с участком старосты огорода. Развернулась на сто восемьдесят градусов, готовая мчаться прочь из деревни по той же дороге, по которой приехала, встала, нетерпеливо урча мотором, напротив, в трех метрах от двери в высокой каменной стене.

Точно так же, как и вчера, к машине шли люди. Не спеша и не мешкая, николаиты, и стар и млад, брали «Ниву» в кольцо.

Сергач не стал дожидаться, пока ряды оцепления уплотнятся, распахнул настежь, до отказа, автомобильную дверцу, придерживая полы пальто, вылез. Что же мешает, блин, широко улыбаться? Окурок, черт побери! Сергач выплюнул огрызок самокрутки, произнес громко, приветливо:

– Здравствуйте всем! Счастлив вас снова видеть, граждане. Извините за назойливость, но мы вновь приехали повидаться с вашим уважаемым ста...

Окончание последнего слова застряло в горле, ибо, лишь только прозвучало «уважаемый», дверь в стене открылась, и навстречу Игнату вышел староста.

Сергач напрягся, готовый выхватить обрез, закончил с трудом:

– ...М-да, со старостой... – Игнат вернул прежний блеск потускневшей на миг улыбке, – то бишь с вами, глубокоуважаемый.

Удобнее нападать, когда враг говорит, а ежели он еще и заика, тогда, ясен пень, атаковать его лучше всего в момент заикания. Сергач хладнокровно дожидался лучшего момента, не особенно вдумываясь в содержание ответной реплики старосты, глядя с прищуром в его моргающие глаза и, как бы невзначай, теребя пальцами левый край пальто, как бы между прочим, сгибая в локте правую руку...