Наша воинская часть располагалась в пяти километрах от города. Помню, как перед очередными учениями я, салага, и еще с полсотни рядовых прочесывали полигон на предмет наличия любознательных пионеров. Нашли трех мальчиков с гильзами в карманах и одну шуструю девчонку, нипочем не желавшую отдавать осколок гранаты, мотивируя отказ тем, что она, соплюшка, красный следопыт.

Сейчас военные в Коржанске редкость. Мою бывшую часть перевели в неведомую даль, казармы заброшены, и в них хозяйничает хулиганье. Об этом мне поведал всезнающий поездной проводник, пока мы с ним вдвоем скучали в тамбуре, ожидая прибытия в Коржанск. А вот рыбаки в Коржанск наезжают частенько, бывает, что, как и я, наведываются из столицы. Пожилой красноносый проводник заверил меня, что «клев будет» и я «славно порыбачу», если не «утопну спьяну»…

Я шел по местами заасфальтированным улицам Коржанска и с интересом разглядывал полузабытые пейзажи. Почти ничего не изменилось. Те же панельные пятиэтажки – подснежники хрущевской оттепели, и рядом двухэтажные кирпичные жилые домишки, творение пленных немцев, трофейная архитектура конца сороковых. Район городских застроек еще во времена выполнения мною почетного гражданского долга под знаменами непобедимой и легендарной какой-то остряк назвал «Манхэттеном». Название в народе, как ни странно, прижилось, только в другой транскрипции: Манхетен. Забавно было слышать, как одна бабуля рассказывала другой, сидя на завалинке: «Моему-то, Шурке, начальник цеха обещал двухкомнатную на Манхетене, если пить бросит».

Большая часть коржанчан трудилась на заводе имени Блюхера (в простонародье его называли просто «Блюхер») и проживала в частном секторе, в деревянных домиках с огородами и палисадниками. Деревянный Коржанск скромно окружал престижный Манхетен, снизу вверх завистливо на него поглядывая. На «Блюхере» ремонтировали сельхозтехнику близлежащих колхозов. «Блюхер» кормил и поил горожан, давал кров и обеспечивал старость. Так было раньше, как дела обстоят сейчас, не знаю.

До единственной в городе гостиницы пешком идти минут сорок. Но я не спешил, я пошел «огородами». Решил дать крюк. Заезжему рыболову это простительно.

Шел не спеша, мурлыкал под нос песенку, и вскоре Манхетен остался позади. Вокруг тишина и покой яблоневых садов за крашенными в яркие цвета заборами.

Поворачиваю за очередной угол. Впереди длиннющая немощеная улица. Народ будто весь вымер. Далеко-далеко кукольная фигурка бабуси подле колодца.

Останавливаюсь за углом, жду, когда появится мой непрошеный провожатый.

Мальчишка появился довольно быстро. Деловито свернул по моим следам и чуть не врезался в меня своим худым юношеским телом.

Не даю ему опомниться, спрашиваю грубо и зло:

– Пацан, ты зачем за мной ходишь, а?

Паренек замер, закоченел телом, но остался совершенно спокоен. На вид ему не больше двадцати. Высокий, метр восемьдесят с копейками, вихрастый блондинчик с курносым носом и голубыми детскими глазами. На щеках веснушки, на лбу свежая царапина. Обыкновенный пацан, только взгляд у него странный, шальной какой-то взгляд.

– Мне что, повторить вопрос? Зачем ты, пацан…

Парнишка резко отскочил и бросился наутек. Руководил им отнюдь не страх, а нежелание отвечать на мои вопросы. Я этого ожидал. Чемодан вылетает из моей руки и бьет беглеца по ногам. Парень падает в пыль, я мгновенно оказываюсь рядом. Хватаю его за волосы, заставляю встать на колени. Везет мне последнее время на молодых да ранних. Сначала тренер айкидо, потом автомобилист с серьгой, теперь вот продавец семечек. И всех их приходится грубо наказывать, жизни учить…

Резким, хорошо поставленным движением коленопреклоненный юнец пытается ударить меня локтем в пах. Ого!

Да он совсем недурно умеет махать руками. Я встречал черных поясов карате, которые работали локтями хуже, чем этот пацан. Успеваю скрутиться, отбить локоть коленкой. Нагибаюсь к драчуну, ловлю рукой его кисть, закручиваю острый детский локоток за спину.

Ему должно быть больно, но он не кричит, не плачет. Вместо этого он высовывает язык и пытается его откусить.

Ни фига себе! Пацаненок предпочитает самоубийство разговору с дяденькой-туристом. Ведь мне можно наврать с три короба, можно визг поднять, переполошить всю округу, да мало ли как еще можно от меня отвязаться. Так нет же! Просто и однозначно – откушу себе язык и умру от потери крови. Впечатляет! И самое интересное: метод прощания с жизнью посредством откусывания языка придумали и успешно применяли на практике не кто иной, как средневековые японские ниндзя.

Самураи презирали жестокость, жили по принципу «убей, но не унижай». Допускалось единственное исключение из правил – плененный ниндзя. Как связанный по рукам и ногам ниндзя может свести счеты с жизнью, прежде чем из него не сделали свинью, то есть не отрубили руки и ноги? Очень просто! Ниндзя откусывает себе язык и оставляет своих палачей ни с чем. Вместо источника информации и объекта для пыток – быстро умирающий лазутчик с фонтаном крови изо рта…

Парень напряг челюсти, еще секунда – и добрая половина его посиневшего языка упадет в дорожную пыль.

Нет, дружок, я не дам тебе умереть. Не из жалости, не думай. Эра милосердия для меня закончилась, оборвалась короткими гудками в телефонной трубке. Я всего лишь хочу подтвердить свое право не только отнимать, но и дарить жизнь в соответствии с древним принципом «дзидзай». Мертвый ты мне бесполезен, а выживешь – расскажешь тем, кто тебя научил кусаться, о мастере ударов по точкам.

Собирая пальцы в щепоть, несколько раз не сильно бью по разным частям тела самоубийцы. Работаю с филигранной точностью. Мне нужно, чтобы он временно не смог шевелить челюстями, нужно вызвать микропаралич всего нескольких мышц, ответственных за пережевывание пищи.

Паренек дернулся и удивленно уставился на меня. Впервые в его глазах появилась искорка эмоций. У него во рту те же ощущения, как после анестезирующего укола в кабинете зубного врача, с единственной разницей – челюсти не только онемели, но и потеряли способность двигаться.