– Мы, как бы, – смущаясь немного, произносит молодец в шляпе. – Мы не имеем, как бы, отношения к милиции. – Он смущен потому, что приходится объяснять очевидное и объясняться с истериком, с юродивым. Он мельком взглянул на деньги, посмотрел на мою культю и убрал револьвер в кобуру. – Мы видели, как ты лошадь, как бы, угнал...
– Я украл клячу! – Валюсь с колен на бок, вытягиваю ноги, сажусь, трясущейся рукой стягиваю правый сапог, морщусь при этом страшно. – Украл! Я – вор в законе! Глядите вы... вы все... – Судорожно разматываю тугую повязку, демонстрирую обществу опухшую, посиневшую стопу. – Видали? Эту ходулю подвернул, а эту, – хлопаю себя по ляжке другой ноги, – эту вывихнул! – Хлопаю исцарапанной ладонью по рюкзаку. – В мешке есть еще лавэ. Все забирайте! Если вы люди, а не мусора, отпустите Христа ради. Если кто из вас на зону загремит, не дай вам боже, скажите, мол, коронованному вору Алмазу было от вас вспоможение, и вам зачтется, падлой буду! Алмаза на всех зонах, все держащие знают.
– Алмаз, я правильно расслышал? – спросил всадник, тот, что с ружьем за спиной. – Кличка такая – Алмаз? Правильно?
– Клички у псов! Окрестили меня, коронуя под Магаданом, Алмазом в восемьдесят втором годе, на третьей ходке, когда вы, вы все пешком под стол ходили. Вы еще писали сидя, а я уже пайку хавал. – Я поднял правую руку, потряс культей. – На правой клешне была у меня наколка, баклан Тузик по малолетке колол, царство ему небесное. Я тогда же, по малолетке, зарок дал, что боле никаких наколок носить не буду, и держал зарок крепко, хоть и страдал, когда в хату к лохам мусора сажали, где блатных только по наколкам и узнают. Была у меня одна-единственная наколка-примета, память о Тузике, загнувшемся в карцере. Кореш Тузик, земля ему пухом, наколол перстень с алмазом и лучи от перстня до ногтя и по всей клешне. – Я грустно и многозначительно хмыкнул. – В карты перстень, вишь, вместе с лучами проиграл.
– Проигранную татуировку вместе с рукой... – выпучил глаза другой всадник. – Отрубили вместе с рукой?
– Сам рубил, – отвечаю я, вздохнув тяжко, сплевываю сквозь зубы. – Пацаны, в натуре, войдите в положение старого зэка. Впервые в жизни, гадом буду, прошу и унижаюсь. – Я более не впадаю в истерику, не трясусь и не краснею. Я говорю устало, с горечью в голосе, как бывалый пьяный боцман с перспективным матросом. – Полный край, пацаны! Амба! Ходули не ходят, обрубок клешни, вишь, разодрал и, во, гляньте, ладоху подрал, когда с паровоза спрыгнул, – продемонстрировал им ладонь, махнул ею вяло, вздохнул еще глубже, еще тяжелее. – Лавэ есть, а счастье у петуха в жопе! Я было на «химии» приподнялся, во, – открываю рот, щелкаю пальцем по искусственным зубам, – во, видали? Фарт потер и челюсть вставную себе справил, мои-то жевалки все цинга в Анадыре съела. Фартило кайфово, долю ништяковую от бычарной карусели имел в элементе. Жил, как чух в стакане, а судьба-сучара взяла и попутала меня, старого. Я, дурилка больная, запал, пацаны, на бабу молодую. – Сделав паузу, почесав культей в затылке, тянусь вроде бы машинально, к серым лоскутам, которыми была забинтована опухоль на стопе. Дотянулся и продолжаю: – Клевая чувиха, из нашенских, зэчка. На погоняло Балерина откликается, – рассказываю и бинтую стопу не спеша. Вроде и не ведаю, чего творю, типа, весь сосредоточился на рассказе, а ногу перебинтовываю чисто автоматически. – Запал я на Балерину в натуре, и подписала она меня, медуза гладкая, инкассатора брать. А бабцы, ох, и лютые организмы, скажу я вам! Балеринка моя на скочке, возьми и мочкани того инкассатора насмерть. Я ж без понятия был, что она каленая штампа в натуре. Я к ней чувства имел, а она меня через фуфыч кинула...
И, бинтуя опухшую стопу, натягивая осторожно и медленно сапог на забинтованную ногу, вещая на весьма специфическом диалекте, я поведал молодым людям о том, как Балерина меня кидала «через фуфыч», как за моей спиной «крутила шуры с ковырялкой».
Что такое «фуфыч», чего означает «бычарная карусель», от которой вор в законе Алмаз имел «долю ништяковую», кто такой «чиф в стакане», кто такая «каленая штампа», я, честно говоря, знать не знаю, ведать не ведаю. Многие слова и словосочетания я изобретал по ходу рассказа. Натуральным жаргоном современных воров я, увы, владею весьма и весьма скверно. Зато было время, я любил полистать на досуге «Толковый словарь великорусского языка», составленный Владимиром Ивановичем Далем, и, помню, вычитал в словаре, дескать, существовал в старину такой феномен – «офеньский язык», и пользовались им, придумали его «офени», сиречь торгаши мелкие, коробейники, разносчики и иже с ними. Представители старорусского малого бизнеса, изобретая свой цеховой язык, зачастую просто коверкали обиходные, общепринятые слова до неузнаваемости, но иногда придумывали и оригинальные термины. И все ради того, дабы свободно общаться между собой в присутствии покупателей, чтобы слаженно и дружно дурить лохов. По-офеньски «лох» означает «покупатель». От офеньского языка и произошла «блатная феня», язык для своих, для посвященных. Для избранных, если хотите.
Я болтал с молодыми людьми как с посвященными. Я, «вор в законе», таким образом выказывал уважение и «золотой молодежи». А они, молодые сливки «новорусского» общества, слушали и балдели в натуре. Им хорошо, у них сегодня удачный день, у них приключение. Будет что вспомнить за виски с содовой и чем похвастаться перед девчонками своего круга.
Я болтал, точнее «ботал», а они слушали и мало-помалу забывали об оружии. Вот уже и другой всадник закинул ружьишко за спину, и третий конный молодец последовал его примеру. У молодого человека в шляпе револьвер давно в кобуре, у второго пешего ружье все еще в руках, но палец с курка снят.
Спасибо от меня лично авторам-исполнителям так называемого «русского шансона», авторам «воровских романов» и кинофильмов в жанре «блатной романтики», а также всем журналистам, ретиво эксплуатирующим тюремную тему. Созданный вами, уважаемые деятели культуры, яркий образ воровского авторитета я легко задействовал и, разбудив интерес у слушателей, усыпил бдительность окруживших меня молодых людей, троих конных и двоих пеших.
Итак, сапог на ноге, во рту пересохло от болтливости, с разгорающегося островка леса тянет дымком, кони недовольно фыркают, а люди, затаив дыхание, внимательно слушают сказку старого зэка. Я сижу на земле, прямо напротив меня стоит молодчик в шляпе, и на поясе у него револьвер в открытой кобуре. Правее лежит мой рюкзак и перебирает копытами конь под всадником. Левее два всадника, и каждый из них держит под уздцы по одному коню с пустыми седлами. Еще левее стоит малый с ружьем в руках, ружейный ствол опущен. И все вокруг, кроме коней, внимают моим бредням.
– ...короче, пацаны! Фуфыч вылез моржевый в натуре. Облапопамили лавэ, кинули на пальцах, и выпало мне с паровоза прыгать. Ядреный корень. – Поднимаю ладонь резко, нервно растопыриваю пальцы, медленно сгибаю колени, культей опираюсь о землю в сантиметре от лямок рюкзака. – Вы ж, пацаны, видите, – шевелю растопыренными пальцами, – отростков на единственной лапе у меня всего пять. Ежу ясно, кинули на пальцах, я и проигрался. Спрыгнул с паровозу и обе ноги покалечил. Амба, пацаны! Заместо счастья – жопа.
Помянув жопу, отрываю ее толчком от земли, а культей подхватываю рюкзак, сую культю в петлю лямки. Оторвался от тверди земной, как ракета на старте, и растопыренной, заранее поднятой пятерней выхватил револьвер из открытой кобуры молодого человека в шляпе, коленкой правой, вывихнутой ноги ударил обезоруженного в пах, крутанул над головой рюкзак и, стряхнув лямку с культи, метнул вещмешок в правого всадника.
Поворачиваюсь к пешему с ружьем, стреляю. Пуля попадает в казенную часть ружья, молодец, ойкнув, роняет оружие. В это же мгновение вещмешок вышибает из седла всадника справа, и сгибается пополам пеший напротив, пах коего узнал твердость и остроту моей коленки.
Делая шаг, жестко ставлю наземь травмированную стопу, стопе больно, но я терплю. Бью с подшагом, с доворотом бедрами, бью культей по морде коня под ближайшим всадником. Оказывается, и коня можно нокаутировать, ежели удар поставлен, если бить умеючи, во всю силу, суммируя собственный вес и технику. Конь падает, валится на бок, и вместе с ним, ясное дело, падает всадник. А тот конек, коего падающий всадник держал под уздцы, эти самые «уздцы» вырывает из кулака человека, громко заржав, встает на дыбы.
