— Не так чтоб очень, государь! Вот уж пятые сутки все ночи напролет за рукодельем просиживает: сна вовсе нет!

— Бедная, — сказал вполголоса Владимир, — ей скучно, она тоскует! Вышата, забавляй ее всякими потехами, песнями, плясками…

— Слушаю, государь!

— Не худо бы послушать и нам, — продолжал Владимир, — голосистых соловьев наших. Фенкал, потешь моих гостей, спой нам какую-нибудь варяжскую песенку; да смотри, повеселее! Что стоишь, Вышата? Поднеси ему чару вина!

Видный и прекрасный собою юноша, к которому подошел Вышата, сидел возле Светорада. Он встал и, не принимая с подноса чарки с вином, сказал громким голосом:

— Государь великий князь, дозволь мне слово вымолвить!

— Говори, Фенкал, — отвечал Владимир, взглянув ласково на певца.

— Государь, ты живал в земле варяжской и знаешь наши обычаи: у нас вещий скальд поет веселые песни тогда, когда у него весело на сердце.

— А у нас тогда, когда ему прикажут, — прервал Владимир. — Пой, Фенкал!

— Государь, — продолжал скальд, — ты волен мне приказывать: я пленник и раб твой, но если ты желаешь слышать песни, которые в стране варяжской веселили сердце не великого князя Киевского, но храброго витязя Владимира, — то ступай опять туда. Там, где вдохновенный скальд поет по приказу, где звучат не вещие струны, а звенят на руках его тяжкие цепи, там слушай, если хочешь, его стоны, а не требуй от него веселых песен.

— Что ты, что ты, Фенкал?! — сказал с ужасом Светорад, толкая его локтем.

— Фенкалушка, голубчик, в уме ли ты? — прошептал Вышата, с трудом удерживая в руках свой золотой поднос.

Едва просветлевшее чело Владимира помрачилось снова, а приветливый взор превратился опять в грозный и угрюмый.

— Отчего же ты невесел? — сказал он, помолчав несколько времени. — Чего ты хочешь?

— Государь, душа моя тоскует по родине!

— Но разве ты один из варягов покинул навсегда свою родную землю? Разве нет при лице моем многих из твоих единоземцев, которые называют отчизною своею великий Киев?

— Я говорю о себе, государь!

— Но чего же ты хочешь… Фенкал? — продолжал Владимир ласковее. — Я люблю тебя, желаю видеть счастливым и довольным. Быть может, до сих пор я мало наградил тебя за твою службу. Ближний мой баян Фенкал, я жалую тебе мое заднепровское село Тугорканово, со всеми поместьями, угодьями и землями.

— Слышишь ли, Фенкал? — вскричал Светорад. — Село Тугорканово, со всеми поместьями и угодьями… Кланяйся!

— Село Тугорканово! — повторил Вышата. — С рыбными ловлями, сенными покосами!.. Кланяйся!

— С тремя пчельниками! — продолжал Светорад.

— С торговой пристанью! — промолвил Вышата.

— Да кланяйся же и благодарствуй! — повторили они оба, дергая его за полы.

Фенкал молчал; он стоял по-прежнему бестрепетно перед лицом своего повелителя, смотрел почтительно на грозное его чело, но не преклонил главы своей.

— Фенкал, — вскричал Владимир, едва скрывая свой гнев, — ты безмолвствуешь, ты не благодаришь своего господина?!

— Государь, — сказал певец, — велики твои милости, дары твои достойны знаменитого повелителя всей земли Русской; но если б отдал ты мне половину твоего царства, то и тогда я не был бы счастлив.

— Чего же ты хочешь, безумный?

— О, государь! Отдай мне убогую мою хижину на берегу родного моря, отдай мне небеса моей отчизны, и Фенкал во всех песнях своих будет прославлять имя Владимира!

— Ну, пропала его головушка! — прошептал Вышата, взглянув на великого князя.

Все гости, опустив глаза книзу, не смели пошевелиться. Бледное лицо, посиневшие уста, дикий пламень, который сверкал в глазах, устремленных на Фенкала, — все предвещало одну из тех душевных бурь Владимира, коих не могли укрощать ни прелесть красоты, ни связи родства — ничто на свете.

— Итак, ты отказываешься от моего дара? — проговорил он глухим голосом, ища правой рукой рукоятку меча своего.

— Да, государь! — отвечал с твердостью Фенкал. — Этот дар будет новой цепью, которая еще крепче прикует меня к порогу твоих княжеских чертогов, — я не принимаю его!

— Презренный раб! — завопил неистовым голосом Владимир. — Ты отвергаешь милость твоего государя, ты смеешь ругаться Владимиром… и жив еще!..

Он вскочил с своего места. Невольный трепет пробежал по членам всех пирующих: все лица побледнели, и даже в бесстрашной груди Рохдая сердце замерло от ужаса; один Фенкал не изменился в лице: сложив спокойно руки, он продолжал смотреть с почтением, но без боязни на своего разгневанного господина.

Острый меч сверкал уже в руке Владимира; он сделал шаг вперед, и вдруг, как будто бы повинуясь какой-то чуждой воле, остановился; его грозные очи сверкали еще диким, неукротимым огнем, но на лице изобразились смущение и нерешимость. Мало-помалу рука его опустилась; он вложил медленно свой меч в ножны и, садясь опять на прежнее место, сказал мрачным, но тихим голосом:

— Живи — я прощаю тебя!

Несколько минут продолжалось общее молчание.

— Ну, любезный, — шепнул наконец боярин Ставр витязю Рохдаю, — видал я нравных людей, слыхал дерзкие речи этих заморских буянов, а уж этакого безумного нахала и гордеца, как этот Фенкал, сродясь не видывал.

— Так, боярин, так! — отвечал Рохдай, посматривая с почтением на скальда. — А нечего сказать, этот Фенкал молодец. Уж коли он не сробел нашего государя, так кого же он испугается?

— И великий князь его помиловал! Ну, счастлив этот поморянин!

— Что, брат Вышата, — сказал вполголоса Светорад, — каков молодец? Ах он пострел, пострел! И голова еще у него на плечах?

— Вижу, да не верю, любезный, — пробормотал, заикаясь, Вышата, — разве даст пощупать! Экий разбойник, подумаешь! Его ли государь не жаловал; он ли не был в почете? То-то и есть: как волка ни корми, а он все в лес глядит! Добро, добро — узнает, каково быть под княжескою опалою! Грубиян!.. Да я теперь с ним и знаться-то не хочу!

— Ну, что призадумались, мои гости милые? — сказал Владимир, стараясь улыбаться. — Неужли-то упрямство и дерзость одного из рабов моих помешают нам веселиться? Послушай, слуга мой верный, баян, сын баянов, честь и слава Великого Киева, Соловей Будимирович, пусти своих десять соколов на стадо лебединое, пусть хитрые персты твои пробегут и заскачут по живым струнам; пусть отгрянет в них и загрохочет слава земли Русской… Иль нет, спой нам лучше песню об удалом сыне Гостомыслове, Вадиме Новгородском.

Соловей Будимирович встал, поклонился Владимиру и сказал:

— Государь великий князь, ты приказывал спеть себе веселую песню, а то, что поется о Вадиме Новогородском…

— Все равно! — прервал Владмир. — Пой, Соловей Будимирович!

Поклонился певец еще раз своему государю, кинул гордый взгляд на Фенкала и запел: