— Я?.. Не погневайся, молодец: я княжеский ключник…

— Вышата? — прервал с живостию незнакомый.

— Нет, нет, не Вышата… Право, не Вышата!.. Да пусти меня!

— Ты опять солгал. Но не бойся и посмотри на меня хорошенько: мы старые приятели…

— Как так?..

— Да неужели ты забыл того, к кому присылал тебя Владимир, когда брат его княжил в великом Киеве? Вот я так помню, как ты уговаривал его любимого воеводу выдать руками Ярополка, как сулил ему и милость княжескую, и богатые поместья, дарил серебром и золотом.

— Которого он не взял? — подхватил ключник. — Как забыть такую диковинку!.. Ах, батюшки-светы! Неужели то в самом деле?.. Ну, так и есть… так, так, это ты!.. А я думал, что тебя, сердечного, давно уже и в живых нет.

— Что ж делать, брат: живуч! А, чай, вашему князю куда бы хотелось…

— Что ты, что ты, молодец?.. Да знаешь ли, что тебя везде отыскивали?..

— Я думаю.

— И когда нигде не нашли, так наш государь великий князь больно призадумался.

— Вот что!

— Право, так! Да если б ты к нему явился, так он осыпал бы тебя дарами.

— В самом деле?

— Ты был бы у него первым человеком.

— Нет, брат Вышата, — предателей награждают не честью, а золотом; а уж ты знаешь, что я до него не охотник. Я изменил Ярополку для того, что хотел услужить Владимиру, а не пришел просить награды, затем чтоб сберечь на плечах голову. Ведь живую-то улику никто не любит… Да что об этом говорить!.. Скажи-ка мне, старый приятель, правда ли, что ты в большой милости у князя Владимира?

— Да, государь меня жалует, — сказал Вышата, поглаживая с важностью свою бороду.

— Правда ли, что кроме княжеского погреба у тебя есть на руках кой-что еще другое?

Вышата улыбнулся с довольным видом.

— Так это правда?.. Ну, брат, поздравляю! Да знаешь ли, что это препочетная служба.

— Эх, любезный, кто и говорит: почет велик, да проку мало.

— Как так?

— Да так, худые времена, приятель. Бывало, наш государь любил позабавиться; а теперь не только на других прочих, да и на Рогнеду прекрасную глядеть не хочет. Что ты будешь делать? А на ту беду и красавицы-то все перевелись в Киеве. Говорят, будто бы в Греции их много: уж не съездить ли мне в Византию?

— Зачем так далеко? — прервал незнакомый. — Постой-ка… да, точно так: она молода, прекрасна… Послушай, Вышата, я не вытерпел, чтоб не побывать еще хоть раз тайком на моей родимой стороне, но дней через пять отправлюсь совсем на житье в Византию.

— И не побываешь у великого князя?..

— А зачем? Разве для того, чтобы напомнить ему о брате?.. Нет, Вышата, этим его не развеселишь. Я советую и тебе не говорить обо мне ни слова; пусть знаешь ты, один, что я был на моей родине и простился навсегда с Киевом. Но прежде моего отъезда, так и быть, сослужу еще службу Владимиру и выкуплю тебя из беды.

— Чу! Что это? — прервал Вышата.

Тихие голоса запели снова в развалинах.

— Опять! — сказал с досадою незнакомый. — Уйдем отсюда, Вышата! Погоди, авось мы приложим тебе голову к плечам!

— А разве ты заметил где-нибудь?..

— Да, да! — прервал Веремид, уводя с собою ключника. — Уж не Рогнеде чета! Мало ли где я бывал, а такой красавицы сродясь не видывал!

— Ой ли?.. Да где же она?

— А вот пойдем прогуляемся по берегу Днепра, так я тебе все расскажу.

Незнакомый и Вышата спустились по крутой тропинке с утеса и, пройдя несколько шагов по песчаной косе, скрылись за рыбачьи хижины, которыми в этом месте усеяны были берега Днепра.

Рано поутру, на другой день после Усладова праздника, в одной из частей Киева, прилегающих к Подолу, двое горожан сидели на завалине подле ворот небольшой хижины. Один из них — седой старик с румяным и здоровым лицом, другой в самых цветущих годах жизни, но бледный, худой и, по-видимому, изнуренный болезнью или тяжкою душевною скорбью.

— Каков-то лов будет сегодня, — сказал старик, посматривая на облачные небеса, — а вчера Господь благословил труды наши: на меня одного досталось два осетра да полсорока стерлядей; и сегодня поутру все с рук сошли, и все почти забрали для верховного жреца Богомила. Видно, он пир какой затевает. А ты сбыл ли свой товар, Дулебушка?

— Какой товар? — спросил молодой человек, продолжая смотреть задумчиво в ту сторону, где синелся вдали дремучий бор, коим поросли живописные берега Лыбеди.

— Вестимо какой! Ведь мы тебя рыбой не заделили.

— Я позабыл ее на берегу, — отвечал Дулеб. — Что это, дедушка, — продолжал он, — виднеется там вдали? Ведь это село Предиславино?..

— Эх, дитятко, нехорошо! — прервал старик, покачивая головою. — Стыдно и грешно презирать дар Божий, а и того грешнее — предаваться отчаянию и не радеть ни о теле, ни о душе своей. Скажи-ка, Дулебушка, почему ты вчера в полночь не был на молитве, вместе со всеми православными?

— Виноват, дедушка, — я был далеко, позамешкался и, как пришел, так не застал уже никого.

— Да где же ты был?

— На Лыбеди.

Старик поглядел с состраданием на Дулеба и, помолчав несколько времени, сказал:

— А зачем ты был на Лыбеди?

— Зачем?.. — повторил молодой человек. — А бог весть зачем. Я почти всю ночь проходил кругом села Предиславина, смотрел издалека на княжеские палаты. В одном тереме светился огонек: «Может статься, — думал я, — в нем сидит моя Любашенька!» В другом, у открытого окна, кто-то распевал заунывные песенки: «О ком воркуешь ты, горлинка сизокрылая? — говорил я, прислушиваясь. — Не о твоем ли горемычном голубчике?» Ах, дедушка, мне казалось, что я слышу голос моей Любашеньки!.. Касаточка ты моя… сердечная!.. Бывало, и ты певала веселые песенки, бывало, и я в круглый год слезинки не выроню!

Дулеб закрыл лицо руками и замолчал.

— Послушайся меня, — сказал старик, — не ходи на Лыбедь. Ведь что прошло, того не воротишь. Подумай-ка хорошенько: разве твоя Любаша не могла умереть!

— Тогда бы, дедушка, я стал ходить на ее могилу.

— Эй, дитятко, дитятко, не сносить тебе головы! Ну если заметят, что ты шатаешься по ночам вокруг села Предиславина?..

— Так что ж? Меня убьют?.. Дай-то господи, один бы уж конец?! Ведь я христианин и сам на себя рук не наложу, а жить мне становится куда тошно; видит Бог, тошно, дедушка!

— Полно, парень, что ты: иль не хочешь и на том свете увидаться с твоей Любашею? Ведь отчаяние — смертный грех, дитятко! Спроси-ка об этом у отца Алексея… Ах, батюшки-светы, да я и позабыл, окаянный!.. Полно, еще жив ли он, наш кормилец?

— Как, дедушка, что ты говоришь?

— Так ты не знаешь, что вчера было?.. Еще служба у нас не совсем отошла, как вдруг, откуда ни возьмись, целая ватага княжеских воинов, да все-то пьяные, шасть к нам в гости!.. Вот мы — кто куда попал, а отец-то Алексей не только не хотел бежать вместе с нами, а пошел еще навстречу к этим буянам уговаривать их да приостановить, чтоб дать нам всем убраться подобру-поздорову. Сходил бы ты сегодня к нему, Дулеб, да проведал: здоров ли он, наш батюшка?.. А навряд: если эти разбойники и не до смерти его прибили, то уж, верно, изувечили.

Дулеб приподнялся с завалины.

— Погоди-ка, — продолжал старик, — зайди прежде к соседу нашему, Феодору?.. Ты знаешь, где он живет? Вон видишь дом, с высоким-то помостом на четырех столбах?.. Чай, он нынче чем свет ходил проведать отца Алексея. Вот, Дулебушка, христианин-то — не нам, грешным, чета! Говорят, и денно, и нощно стоит на молитве. Постой-ка, постой! Что это такое?.. Посмотри: никак, у ворот его стоят воины?.. Ахти, батюшки! Ну так и есть — с копьями… в кольчугах… Да это, никак, храмовая стража!.. Что за притча такая?.. Уж не взъелся ли на него за что-нибудь жрец Перунов Богомил?.. Избави, господи!.. Я слышал, что он на него давным-давно зубы грызет…

Говоря эти слова, старик вместе с Дулебом пошли к высокому бревенчатому дому, подле которого стояли на страже два воина.

— Доброго здоровья, господа честные! — сказал старик, поклонясь низенько ратным людям и идя прямо в ворота дома.